Обручение с вольностью

А Евлампий Максимович подумал о Сигове, кото­рый, в отличие от дядьки Еремея, предпочитал изымать не лишнее, а именно последнее. Так спокойнее выхо­дило... Подумал об этом и поразился, как все связано и перепутано меж собою в мире. Вот, скажем, писал он прошлой весной прошение о том, что мастеровым, со-

вокупив их на бумаге по нескольку человек, денежные платы выдают сотенными ассигнациями. А потом за размен их по четыре копейки с рубля обратно взимают. Так везде ему в ту пору цифра «100» являлась. Даже Евангелие непременно на сотой странице раскрывалось. И это знак был, конечно.

Теперь вновь, пожалуй, следует прервать повество­вание, чтобы объяснить причину интереса Евлампия Максимовича к младенцам из воспитательного дома. Для этого всего лишь на несколько месяцев передви­немся мы влево от мая 1823 года. Почему влево? Да потому, что если у любого человека спросить, где он относительно себя самого представляет в пространстве прошлое, а где будущее, то всякий скажет, не задумы­ваясь: «Слева прошлое!» Говорят, это оттого происхо­дит, что мы пишем слева направо. А для перса или араба прошлое справа будет, а для китайца даже вверху...

Итак, еще во время службы в училище Евлампий Максимович сошелся с учителем Федором Бублейниковым, человеком скромным и образованным. Федор считался демидовским дворовым, порою сильно этим томился, но не пил, находя утешение в своей супруге, дочери живописца подносной мастерской Татьяне Фад­деевне. Ее присутствие придавало беседам молодого учителя с отставным артиллеристом особую остроту. А беседы эти, между прочим, часто касались творимых в демидовской вотчине беззаконий.

Федор умер в декабре 1821 года. Умер в два дня, простыв со свойственной ему незадачливостью при ту­шении пожара в доме купца Расторгуева, владельца Кыштымского завода. Расторгуев известен был на всю губернию как первейший прохвост и мучитель. Потому тагильские мастеровые на подмогу не шибко поспеша­ли. Один Федор, пожалуй, там и старался. Хотя Рас­торгуева он не называл иначе как «тираном первогильдейным» и часто поминал, что капитал расторгуевский из разведенной водки поднялся, но пожар побежал ту­шить по беззащитной честности своей. В одной рубахе побежал — пожар ведь!

Смерть его Евлампий Максимович пережил тяжело. Вначале он даже мимо старался не ходить бублейниковского дома. Но через месяц-другой вновь начал за­хаживать к Татьяне Фаддеевне, носил детям гостинцы и пытался даже заводить прежние разговоры. Однако если раньше присутствие Татьяны Фаддеевны будило мысль, то теперь, напротив, сковывало ее. Разговор быстро иссякал, и молчание временами становилось почти неприличным. Видимо, слухи об этом молчании каким-то образом просочились за стены бублейников- ского дома. В противном случае трудно было бы объяс­нить надвинувшиеся вскоре события.

А произошло следующее. Через девять с половиной месяцев после смерти мужа Татьяна Фаддеевна родила дитя. Мальчика. Поскольку в последние месяцы Евлам­пий Максимович к ней опять не заходил, для него эта происшествие было как гром с ясного неба. В самом рождении ребенка через девять с половиной месяцев после смерти отца ничего особенного не было. Случает­ся, что жены младенцев до месяца лишнего в утробе передерживают. Но те, кто про это знал, те помалки­вали. А те, кто вели всякие непотребные разговоры, не знали и знать не хотели.

Дитя, пожив с месяц, умерло, и это дало толкам но­вую пищу. Потому, говорили, оно умерло, что недоно­шенное было, восьмимесячным родилось. И выходила таким образом, что если кто и был его отцом, то уж никак не Федор Бублейников. А потом и вовсе непонят­ные пошли разговоры. Начали говорить, будто и не умирало дитя, а отдано было в воспитательный дом. Вместо же него другого младенца схоронили. Этим раз­говорам Евлампий Максимович уже и не удивился. Он знал, что чем нелепее слух, тем охотнее в него верят. Но одна подробность не могла его не насторожить. Все чаще и чаще стало промелькивать в этих толках соб­ственное его имя, о чем многие ему сообщали, делая вид, что ни на грош тому не верят. То, дескать, видели его ночью у воспитательного дома, то днем — у дома надзирательницы. А жена Сигова даже заприметила его будто вечерней порой крадущимся вдоль __ забо­ров с непонятным свертком, по размерам и очертанию напоминающим* спеленатого младенца.

...Внезапно распахнулась со стуком дверь, метну­лась через порог незнакомая баба в сбитом на затылок платке и пала на колени перед Евлампием Максимо­вичем.

— Отыми его у них! — завопила. — Умучают они €го! Отыми, благодетель, на тебя одна надежа!

Евлампий Максимович подхватил бабу под мышки, поставил перед собой:

— Да говори толком, кто кого умучает!

— Мужика моего умучают, ироды.

— Секут его, что ли? Так провинился, видать, стер­вец!

— Да ведь как секут, — всхлипнула баба. — И сек­ли бы, как ведется, вицами, разложивши. А то кнутом секут конским езжалым, ровно убивца... Да и страшно как!