Обручение с вольностью

небезнужно прогуляться в одно место». — «У меня нет времени для прогулок», — отвечал Сигов. «Тем не менее придется». — Евлампий Максимович дерзко положил свою трость на стол, прямо поверх бумаг. Сигов попы­тался сбросить ее, но не сумел. Лишь произвел при этом на столе некоторый беспорядок. Тогда он вскочил, вос­кликнув: «Сейчас я людей позову!» И направился к двери. Однако тут же замер, приметив в руке у своего посетителя тускло сверкнувший пистолет. Пистолет ме­дленно поднимался вверх, то есть рукоять его остава­лась почти неподвижна в руке Евлампия Максимовича, а дуло на глазах у Сигова все укорачивалось, укорачи­валось, утрачивая блеск, пока не превратилось в черный кружочек, от которого он уже не мог оторвать взгляда. «Ну, если так, — Сигов ненатурально пожал плечами, понимая, что от сумасшедшего штабс-капитана всего мо­жно ожидать, — то куда вы намерены меня отвести?» — «В воспитательный дом, — сказал Евлампий Максимо­вич.— Велишь надзирательнице, чтобы она слухи, то­бой распространяемые, в народе опровергла... Да и жене скажи, чтоб поменьше языком чесала!» — «Помилуй бог, какие слухи?» — Сигов изобразил на лице полнейшее не­понимание. «А такие, — объяснил Евлампий Максимо­вич. — Сам знаешь, какие».

Старшая надзирательница встретилась им перед кры­льцом ветхой избушки, где и размещалось основанное Николаем Никитичем богоугодное заведение. Она наме­ревалась его покинуть, но, приметив управляющего, сде­лала вид, что, напротив, именно туда и направляется. Это была дородная, грязно одетая баба лет сорока, с ли­цом одновременно жестким и сладким, как засохшая сдобная булочка. «Коли вы к нам, Семен Михеич,— быстро заговорила она, — так повременили бы с недель­ку». — «А что?» — спросил Сигов. «Да мрут же, — отвеча­ла надзирательница. — Мрут младенчики-то...» Сигов обеспокоился: «И многие мрут?» При этом он покосился на Евлампия Максимовича — как расценит тот такой не­порядок. «Вчерась отец Игнатий приходил, — сказала надзирательница.—Мы уж всех, которые есть, и собо­ровать решили... Один помер, так и всех, стало быть, призывают».

«А где, к слову будь сказано, тот младенчик, что пер­вым помер?» — внезапно спросил Сигов и глянул в упор на надзирательницу. Затем резко мотнул головой в сто-

рону Евлампия Максимовича: «Не он ли забрал?» Над­зирательница удивленно вытаращила свои маленькие черные глазки — будто две изюминки сидели в булочке, и, видно, скумекала что-то. Затараторила: «Он, он! Унес, а после обратно приносит. Живого, говорит, подсунули. Я смотрю — батюшки-светы! — младенчик-то подменен­ный!»— «Врешь, негодная баба!» — прорычал Евлампий Максимович. «Да зачем же мне врать? Грешна я, конеч­но... Пять целковых взяла и отдала младенчика. Не спросила даже, почто понадобился. Младенчик тот все одно захолодал уже, а пять целковых, оне не лишние... Грешна я, Семен Михеич!» — надзирательница аккурат­но опустилась перед управляющим на землю, выбрав, местечко, где посуше.

Даже в дурном тяжком сне после праздничной гостить- бы на разговенье такая чепуха редко привидится. А тут живой язык, не заплетаясь, ее выговаривал. И с та­кой бесстыжей легкостью, что Евлампий Максимович да­ра речи лишился. Тут даже возразить нечего было, уце­питься не за что — одна бессмысленность.

«Оштрафую!» — прикрикнул между тем на надзира­тельницу Сигов, смеясь глазами. В эту минуту истошный младенческий вопль раздался из воспитательного дома. «Кличут!» — объяснила надзирательница и, сочтя реп­риманд законченным, скрылась за дверью. А Сигов с неожиданным добродушием похлопал по плечу своего» безучастно застывшего конвоира: «Ай да баба! Видали, каких держим? Сметливых...» Евлампий Максимович сбросил его руку со своего плеча. Управляющий, однако, нисколь не обиделся. «Ладненько, — примирительно ска­зал он. — Я об конфузе вашем никому не скажу. И над­зирательнице велю, что вы просили. И жене накажу... Но уж и вы сделайте одолжение, не пишите больше писем- то ябедных!» Сказал и с медленностью, приличествую­щей его должности, пошел в сторону конторы.

Дождик начался. Водяная изморось осела на лоб Евлампию Максимовичу и, как показалось ему, даже за­шипела слегка, ровно к раскаленному пушечному жерлу прикоснулась. За дверью воспитательного дома младен­цы еще сильнее заверещали. Тонкие были голосишки и все разные. От крика этого вовсе печально стало Евлам­пию Максимовичу. Даже злость ушла. Одна великая пе­чаль затопляла душу. По себе была печаль, по Татьяне Фаддеевне, по Федору, по соборованным младенцам, да

и по всему тому устройству, где правду попирает неправ­да, а младенцы кричат, себе лишь надрывая душу и ни­кому иному.

Одно лишь прибежище ему оставалось — Татьяна Фаддеевна.