Обрученные Венецией

– То есть она объявила голодовку мне назло?

– Полагаю, что да.

– Палома, – с поразительным спокойствием произнес сенатор, – отнеси это обратно в кухню. Синьорина Каролина – довольно взрослая дама и сама вольна выбирать, что ей делать, не так ли? – лукавый взгляд Адриано заставил Палому расплыться в догадливой улыбке. – Если она не желает есть, к чему пичкать ее едой? Пусть голод разыграется в ее утробе до поглощающих масштабов, тогда она изволит сама спуститься к столу, а тебе не придется попусту таскать эти подносы.

Палома едва сдерживала в себе хохот. Ай-да сенатор! Ай-да молодец! Вот это воспитание крутого нрава этой бессовестной девчонки! Безусловно, Палома безмерно радовалась, что снова оказалась рядом со своей воспитанницей. Но заставить ту изменить свой взбалмошный характер кормилице никак не удавалось, поэтому методы сенатора она приветствовала всей душой.

– Как изволите, – промолвила она с улыбкой и отправилась с подносом на кухню.

Увидев входящую кормилицу, Каролина надеялась увидеть в ее руках хотя бы кусок хлеба, которому она была бы сейчас безумно рада. Но та пришла абсолютно без ничего, и синьорина капризно нахмурила тоненькие брови. Палома невозмутимо подошла к комоду и принялась стирать с него пыль. Сомкнув в негодовании уста, Каролина следила за каждым движением кормилицы.

– Я полагала, ты принесешь мне обед, – произнесла она, едва сдерживая в себе разочарование.

– Так вы же объявили эту вашу… голодовку… Чего же мне попусту таскаться с подносами, спрашивается? Или вы передумали? – спросила Палома и обернулась.

Каролина насупилась и отвернулась к окну. Кормилица прекрасно знала нетерпеливость, присущую ее хозяйке, поэтому решила немного обождать, пока та проголодается сильнее.

Первое, в чем Палома упорно не поддерживала Каролину, – это в ее презрительном отношении к сенатору. И, как всегда, она пыталась вразумить ее сумасбродное поведение, которое порой синьорину немыслимо портило. Палома прекрасно понимала, что слухи, которыми здесь обросли мятежи в Генуе и Милане, могли быть беспочвенными. А благородный поступок сенатора по отношению к ее госпоже в любом случае заслуживает, как минимум, уважения, и Палома старалась настроить хозяйку на более благосклонное отношение к нему.

– Сенатор Фоскарини сегодня беспокоился о вашем состоянии, – сказала Палома, с любопытством поглядывая на Каролину, но та сделала вид, что не слышит кормилицу. – Синьорина, вы должны быть благодарной ему за его великодушие, – с мольбой в голосе промолвила Палома, но та по-прежнему игнорировала ее слова. – Не каждый осмелился бы на подвиг, спасая жизнь такой строптивой девчонке, как вы. Совершенно незнакомой, кстати.

Каролина с негодованием посмотрела на старуху.

– Палома, ты не забыла, что он может быть виновным в том, что сейчас я – сирота, и меня лишили права владения имением в Генуе? – спросила она.

– Нужно быть благоразумней, синьорина. Вы ведь всегда отличались тонким умом, не свойственным женской голове. Посудите сами, Изольда не скрывала своего торжества на похоронах всех своих родных. К моему великому сожалению, я имела возможность наблюдать этот ужас и ее пренебрежение, с которым она смотрела на покойных, точнее, на то, что от них осталось… – в глазах Паломы застыли слезы. – И поверьте, если бы вы о своем спасении сообщили в Геную, Изольда со своим мужем сделали бы все, чтобы избавиться от вас! Поэтому я и полагаю, что, для кого была выгодной ваша смерть, так это для них, но никак не для сенатора Фоскарини. Вы несправедливы!

– Он мне лгал, – настаивала на своем Каролина, – поэтому я не собираюсь падать ему в колени.

– А никто и не просит вас падать в колени! И он также не нуж дается в подобных жестах. Просто будьте благодарной.

– Ох, Палома, как же мне не хватало твоих нравоучений, – сказала Каролина и прижала к себе кормилицу.

Она подошла к окну и задумчиво посмотрела сквозь него. Она и сама знает, что война есть война, и что сенатор совсем не обязан спасать каждую синьорину, раненную в битве против врага. Но не может она, не может переступить через себя и простить Адриано его ложь, когда перед ее глазами появлялось лицо отца или матери. Признаться, уже давно синьорина смирилась с тем, что может услышать подобные неутешительные сведения. И прежде нередко бывало, что она проводила ночи в слезах, осознавая, что самых близких ей людей, вероятнее всего, нет в живых. К тому же в последнее время они приходили к ней в сновидениях довольно странным образом.

Не менее страшным являлось и то, что Каролина ясно понимала, что сейчас она в заточении здесь, в чужой стране, в чужом городе, среди чужих людей. Она безразлично смотрела на сверкающую красоту Венеции, не желая теперь даже шага ступить из палаццо Адриано, а тем более представляться всем вокруг кузиной сенатора Фоскарини. Ей просто нужно время, чтобы свыкнуться с мыслью о своем заточении в Венеции, чтобы забыть о том, что она сама считает себя пленницей в этой стране.