Обрученные Венецией

Она подошла к Адриано ближе и коснулась руками спинки кресла, в котором он сидел. Каролина несмело перебирала пальчиками по ткани, обтягивающей кресло. Она почему-то боялась прикоснуться к Адриано, обнять его, хотя ей и безумно этого хотелось! Он сам взял ее за руку и принялся нежно массировать нежные пальчики.

– Мне так жаль, – изрекла тихо она, когда Адриано поднялся из кресла и повернулся к ней лицом.

– Любовь моя, знала бы ты, как мне жаль! – произнес он и прижал ее к себе. – Если бы Беатриса нашла бы свое счастье так, как мы нашли друг друга. Бог мой, подумать только, ведь совсем недавно я был таким же черствым пополаном, как большинство венецианских мужей. Я жил, словно по созданному кем-то расписанию, словно проживал чужую жизнь, видя в своих целях лишь приумножение своего имущества и развлечения на раутах. Когда я женился на Лукреции, то чувствовал, что… Бог мой, я же ничего не чувствовал… От нее мне нужны были только наследники… Потом ее не стало, а я, как бы ни было страшно об этом говорить, почувствовал сначала легкую горечь, а потом облегчение, будто все годы нес ее на собственном горбу. Боже милостивый, и вот теперь… – он посмотрел на нее, словно на встающее солнце, которое видел в своей жизни впервые. – Только ты смогла открыть глаза мне на все это. Только сейчас я понял, для чего я существовал все это время… Чтобы встретить в один прекрасный момент тебя…

Он поцеловал ее, чувствуя, как по его телу разносится приятное тепло, сумевшее отчасти успокоить сердце. Но его не покидала мысль о том, что теперь будет с его любимой кузиной, не сумевшей сохранить свою свободу. И единственным выходом он видел лишь смирение.

В этот день Каролина, с самого восхода солнца объятая энтузиазмом и нетерпением, напевая жизнелюбивую мелодию, принялась прихорашиваться к предстоящему торжеству. В преддверии бала досталось всей прислуге, задействованной в приготовлении новоявленной госпожи к такому знаменательному событию. И немудрено, что Урсула на дух не переносила гостью сенатора: эта Диакометти одним своим появлением буквально зашевелила палаццо, заставив едва ли не самим стенам прислуживать ей.

До ее появления во владениях Фоскарини прислуживающая челядь привыкла двигаться со скоростью сонной мухи: частые отъезды хозяина и его длительное одиночество не требовали к себе особого внимания. Но как только в доме появилась эта странная синьорина с озорным блеском в глазах, горящим беспечной любовью к жизни и неустанным желанием двигаться, как вся челядь в доме Фоскарини встрепенулась и принялась выполнять те непосредственные обязанности, которые, собственно, и должно ей. Особенную властность синьорины прислуга заметила после возвращения господ из города Местре, что было крайне непонятным для сенаторской свиты. Помимо этого, Каролина была крайне требовательной ко всему, за что бралась, и того же требовала от прислуги. А это и вовсе усложняло обстановку во дворце.

И в этой суматохе труднее всех приходилось Паломе, которая не могла доверить кому-то из слуг наиболее ответственные задания, поручаемые ей синьориной. Но кормилицу необычайно радовало такое оживление народа, поскольку именно это напоминало ей о прекрасных временах службы в палаццо да Верона.

Но в это утро Каролина не стала нагружать старуху приготовлениями ее образа: локоны ей укладывали венецианские мастера по требованиям дамской моды Светлейшей. Платье ей помогли надеть служанки. Палома только контролировала весь процесс, временами подскакивая с удобного кресла, в которое насильно усадила ее Каролина, велев даже не шевелиться.

Вошедшие в моду оттенки синего уже насыщали гардероб Каролины, но сапфировый цвет, цвет глубокого ночного неба, она видела впервые. Все те сине-голубые оттенки, что ей приходилось использовать раньше, теперь казались ей какими-то невзрачными в сравнении с тем, что ей смогла предложить Венеция.

И Каролине хотелось придать больше легкости своему шедевру, невзирая на то, что мода требовала тяжелых тканей с множеством драпировок и сборок. Синьорина упорно отказывалась от того, что предлагали ей сегодняшние портные. И все потому, что на ее хрупкой фигурке такие сукна в исполнении придуманной ею модели будут смотреться слишком громоздко.

Именно поэтому в модели праздничного наряда она предпочла использовать больше шифона, гармонирующего с атласом и гипюровыми вставками на лифе. Причем атлас, исписанный серебристыми венецианскими узорами, она выбрала богатого, насыщенного сапфирного оттенка, а шифон, мягко спадающий тоненькими складками поверх юбки и собранный с двух ее сторон в два изящных шлейфа, был нежнейшего лазурного оттенка.

Она решительно отказалась от массивных рукавов и популярных «фонариков», поскольку предусмотрела, что сегодня в этом виде будет половина венецианского общества. Ей хотелось выделиться из всех, при этом отдавая дань модным элементам, но в то же время внося в свой шедевр нечто исключительно личное, касающееся только ее вкуса.