Обрывок реки

«Девушка рыжая как собака…»

Девушка рыжая как собака
Облизала меня недалеко:
– Я люблю тебя, человека,
Ты мой милый, ты мой Алеко.

«Ручей уставши от речей…»

Ручей уставши от речей
Сказал воде что он ничей.
Вода уставшая молчать
Вдруг снова начала кричать.

«Сезанн с природы не слезая…»

Сезанн с природы не слезая,
Дома и ветви свежевал.
Вот в озере с волны снял кожу.
И дуб тут умирая ожил.
Трава зеленая в слезах.
И в тополе большая рана
Кричала голосом барана.
С домов на камни боль текла
И в окнах не было стекла.
А в рамах вечно ночь застряла
И всё как гром и как стрела.
Душа и человечье тело
И небо вдруг окаменело.

«Какая тревога на сердце простом…»

Какая тревога на сердце простом.
Умерли гуси в ветре густом.
Остались без веток пустые кусты.
Висели без рек бесстыдно мосты.

Вдруг море погасло.

И я
Остался без мира,
Как масло.

Дом на Моховой

Глава первая

Опять заплакала, застонала, засмеялась в лесу среди дня ночная подлая птица.

И все переменилось сразу: березы погрустнели, река Ловать, с детства милая, стала незнакомой и немилым сделалось всё: и поле нестерпимо зеленое, льняное, и дорога, и небо, – всё, всё – лучше бы не глядеть.

Утром тоже плакала, смеялась на весь лес подлая птица, на этом же месте и летала, пересекая дорогу то туда, то назад, словно предсказывая беду, когда Лида шла под руку с мужем. И воротилась бы Лида, сразу бы повернула домой вместе с Челдоновым, но не было другой дороги туда, куда они шли. А не идти было никак нельзя, Челдонов шел в Старую Руссу, чтобы сесть в поезд и скорее возвратиться в Ленинград, потому что вчера началась война, а Лида его провожала.

Ему надо было идти пешком сорок верст, все лошади и машины были заняты, и она была рада хоть тому, что они пробудут вместе еще один день, одни на дороге. Она думала, что они поговорят, но он молчал. И она тоже ничего не говорила, а только смотрела на него, все смотрела и смотрела, будто боялась, что забудет его, когда расстанется, будто хотела запомнить его навсегда вот таким грустным, вихрастым, чуть постаревшим за ночь.

Они переехали Ловать на плоту рано, когда было еще темно и с полей, где пересекались дороги, и из деревень, мимо которых они проходили, доносились эхо и бабий плач. Но вот они поравнялись со сборным пунктом, там было весело, напевал патефон, стоявший в траве, и мужчины, прежде чем идти на докторский осмотр, подходили к огромной бочке, стоявшей на дороге, выпить пива. Остановились и Челдонов с Лидой, чтобы попить. Но к ним подошел молодой парень в форме работника НКВД и, взяв Челдонова под руку, отвел его в сторону и попросил предъявить документы. Челдонов показал паспорт, военный билет и бумажку, в которой удостоверялось, что он член Союза советских художников, но военный не поверил документам и стал его экзаменовать, и тогда только отпустил его и извинился, когда Челдонов назвал деревню, из которой он шел, и имя своей тещи. Тещу его знали не только в ее деревне. Лида думала, Челдонов обидится, что его чуть не приняли за шпиона, но Челдонову понравилась такая недоверчивость, а также порядок, который они видели, когда шли.

А когда они дошли до Рамушева, он сказал, что ей пора возвращаться, а то ее захватит по дороге ночь. Они только что говорили о прожитых вместе годах, о себе, о своем чувстве друг к другу, о всем том, о чем не говорили уже в последние годы, привыкнув и охладев друг к другу, и вот теперь стало вдруг очевидным ему и ей, что столько недосказанного осталось между ними, что не так они прожили последние годы, как надо было жить, видно забывая о том, что не вечно им жить вместе, что может наступить и разлука. И вот наступила война.

А он, всегда такой мрачный, вдруг стал веселым, стал шутить, посмеиваться над собой.

Она остановилась, поглядела на его так редко смеющееся лицо и рассмеялась плачущими губами, не зная как быть: плакать, смеяться или молчать.

И когда они уже простились, и она пошла, он крикнул ей вслед ненужное, даже обидное:

– Этюды мои сохрани!

Не о том следовало ему кричать вслед. Но, отойдя немного, она догадалась, почему он кричал об этюдах, – дорогой, ненаглядный, он хотел, чтобы она не думала о том главном, о разлуке, о том, что она увидит его не скоро, а может, и не увидит никогда.