Обрывок реки

Горел Новгород, душа горела, горели дети в новгородских домах, раненые в госпиталях, горели церкви архитектуры такой, какой нет и не было равной, горели иконы старинного письма. И Челдонов в темноте, в лесу, у болота стал рассказывать окопницам о Новгороде, о церквах, о том искусстве, о той вере, какую вкладывали старинные мастера, когда писали иконы. Окопницы заплакали. Плакали они не о себе, не себя жалели, и оттого, что они заплакали, стало легче им и еще тяжелее ему.

Девушки шли молча. Как они изменились за эти два дня. Челдонов смотрел на них, и ему хотелось сказать им что-нибудь хорошее, бодрое, и чтобы это была правда. Он бы, пожалуй, сейчас отдал всё, только бы им это сказать.

Глава пятая

Так радостно было увидеть трехтонку и шофера возле нее, что даже не верилось глазам. Когда подошли, увидели и мост, но он был разрушен. Шофер стоял возле машины, видимо не желая ее бросить. Челдонов сказал девушкам, что надо исправить мост. Мост, конечно, они не исправили, а накидали бревен, досок, всякого хлама. Не вдруг, не сразу, а провозились с полдня. Как только появлялись немецкие самолеты, бросали всё и бежали прятаться, чтобы с самолета не заметили их работу. Досок и всякого хлама накидали столько, что трехтонка с помощью девичьих рук и плеч все же перебралась кое-как на другой берег. И тут только Челдонов посмотрел на шофера (все это время он его почти не замечал), шофер посмотрел на Челдонова, и они узнали друг друга. И стало Челдонову неловко и шоферу тоже, как тогда на лестнице, когда Челдонов шел с нею под руку (он мысленно никогда не называл ее по имени) и они остановились, потому что на площадке стоял ее брат, шофер Жоржка. Чего особенного: ну брат и увидел, идет под ручку с каким-то уже не молодым человеком. Но при всякой встрече была та же неловкость, как и сейчас.

– А! Вы? – сказал шофер довольно уныло.

– Здравствуйте. Давно из города?

– А ну вас! – сказал неожиданно шофер. – Садитесь, кому неохота идти пешком.

Девушки полезли в кузов. Как им еще хватило всем места. Челдонов сел в кабинку рядом с Жоржкой.

Машина понеслась.

Так быстро все начало убегать, замелькали деревья, стога с сеном, избы, так хорошо было ехать, нестись навстречу ветру, а не идти по дороге пешком разбитыми в кровь ногами, так хорошо было ехать и хоть минуту-другую ни о чем не думать, кроме быстрой езды.

Но нельзя, оказывается невозможно было не думать о том, о чем думали и плакали вчера ночью в лесу. Деревни, подожженные с воздуха еще вчера, сегодня догорали. Мычали коровы. И все, все было наполнено такой тоской, что и не сказать.

Показался немецкий самолет. Потом сразу пятнадцать.

Жоржка завернул в лес.

Пришлось выжидать, пока стемнеет. А скоро ли в августе начинает темнеть!

Ночью ехали медленно (фары зажигать нельзя было даже на секунду). Нелегкое дело ехать в такой темноте, да по чертовской дороге, где полно подвод – по дороге на Любань. Дороги на Оредеж и Лугу были забиты отступающими войсками.

Сидели в кабинке всю ночь рядом. Сидели и молчали. Только утром Жоржка сказал, и то два слова:

– Плешь, а не езда!

Возможно, что Челдонову хотелось спросить Жоржку о его сестре. Но разве он бы спросил?

Спросил он не Жоржку, а себя и о другом: куда ты едешь, Челдонов? Зачем? Что ты радуешься быстрой езде? Куда спешишь? Куда же ты едешь, Челдонов? Домой? Или, может быть, ты в самом деле старик? И твои годы позволяют тебе сидеть с женщинами в машине, когда дети по дорогам идут пешком. Или, может, ты в самом деле окопница? Едешь с женщинами, спасаешься, когда тебе следовало бы быть с мужчинами и мужчиной. Куда же ты спешишь, Челдонов?

Он повернул голову к Жоржке и сказал:

– Останови. Я сойду.

Жоржка остановил трехтонку.

– Куда вы? – крикнули девушки.

Но вместо ответа он махнул им рукой и быстро пошел.

Глава шестая

Случилось все так. Стоял поезд. Лида оставила ребят на платформе на минутку. Сейчас она сбегает купить билеты.

Какая дура! Какие могут быть билеты! За пустым окошком, за деревянной грязной стеной никого не оказалось. И люди, разумеется, садились без билета на этот последний поезд, который, кто знает, пойдет или не пойдет. Скорее всего, что нет. Говорят, что уже разбомбили путь. Только что был воздушный налет.

Но когда она прибежала на платформу, детей там уже не было.

– Ваня! Галя! – крикнула она каким-то не своим, каким-то птичьим стонущим голосом.

Она оглядела платформу быстрым взглядом: детей не было. Она побежала вдоль платформы, вернулась, выскочила в сквер: их не было. Она обогнула вокзал, бежала, заглядывая в окна, спрашивала людей, людям было не до того, но никто их не видел. Она вернулась на платформу. Вот здесь они только что стояли. Ведь она им наказала: «Стойте, я сейчас вернусь». И когда она, огибая здание вокзала, бежала сюда, она надеялась, что она ошиблась и увидит их в том месте, где их оставила. Но их там не было.

А поезд тронулся, лязгнули буфера, и люди, которые не успели сесть, стали прыгать на ходу.