Обрывок реки

Она подумала, что дети в поезде, что кто-нибудь их посадил и вот сейчас они уедут от нее навсегда. Она уцепилась за поручни, на мгновение повисла на руках, почувствовала под ногой ступеньку и вошла в вагон.

Когда она входила в вагон, она подумала: а что, если они остались, но теперь уже ничего нельзя было сделать, поезд шел слишком быстро. Вагон был битком набит женщинами, детьми, мужчинами.

– Ваня! Галя! – крикнула она.

– Ва-ня! Де-ти-и!

Но никто не откликнулся. И, проталкиваясь, наступая стоящим в проходе на ноги, не видя ничего, не слыша, она пошла в следующий вагон.

В этом вагоне пассажиры уже ели, и то, что они закусывали, говорило о чем-то очень обыденном, – просто сидели и ели, стояли и ели, ели и разговаривали.

– Ваня! Га-ля! – Де-ти!

Но никто не откликнулся.

Когда она прошла весь вагон и вышла на площадку, дверь в следующий вагон оказалась запертой.

Она представила себе, как они плачут в вагоне. О, только бы они были здесь.

Но вскоре пришла толстая проводница и открыла дверь.

В следующем вагоне, куда она не вошла, а вбежала, все с недоумением смотрели на нее, и она не крикнула детей, а только шла и смотрела, шла и смотрела, и все смотрели на нее.

Она прошла еще несколько вагонов. И впереди осталось всего два вагона.

Еще входя, она крикнула, обмирая от страха, от боли:

– Ваня! Галя! Дети!

Но никто не откликнулся.

Перед дверью в последний вагон она остановилась и думала, что ей нельзя туда входить, она чувствует, что нельзя, но и нельзя стоять здесь и спрыгнуть с поезда на ходу, на бежавшие рельсы, тоже нельзя. Так что же делать?

Глава седьмая

Странное зрелище: дома, дома, дома, милые, уютные, среди деревьев, на тротуарах упавшие с клена листья, речка возле мельницы как нарисованная блестит на солнце, мост, за мостом улица, но ни на улице, ни у моста, ни возле деревьев никого! Неслышно ни крика, ни звука, ничего, что напоминало бы о живом, говорящем, смеющемся и плачущем человеке.

Удивительное зрелище: вывески, такие гостеприимные, парикмахерская, продажа цветов, кинотеатр «Ударник», начало в восемь и одиннадцать: «Новые времена», открытые двери, окна, в окна видна внутренняя жизнь каждого дома, цветы, одежда, неубранная посуда на столах. Но где же человек, хозяин этих деревьев, домов, улиц, где он?

Странное зрелище: детские ясли, кроватки, кукла на окне и тишина, ни детского смеха, ни окрика няни. Детский магазин с веселыми детскими вещами. Но где же их хозяева, где дети, где матери, где няньки?

Все застыло, остановилось, окаменело. Тишина. И сердце одинокого человека, внезапно попавшего сюда, будет биться, как в страшном сне, потому что нет ничего ужаснее, как заблудиться в мертвом, покинутом людьми городе.

Челдонов остановился возле часового магазина, ему хотелось посмотреть, который час. Часы, висевшие в окне, разумеется, остановились, и неизвестно когда: вчера или немножко раньше. Нет, они тикали, шли. Так удивительно видеть часы, которые шли в этом мертвом, остановившемся городе. Без четверти три. Четверть часа стоял Челдонов перед витриной, где шли часы. Он сам не знал – почему. Когда стрелка показала три, он пошел. Улицы, дома и деревья были похожи друг на друга, – так бывает всегда в незнакомом городе. Только теперь Челдонов понял, что город, в котором нет людей, страшнее самого бесконечного леса. У улиц были знакомые названия: Пролетарская, Победы, Пионерская. Вот почта. Почтовый ящик был набит до отказа письмами. Их не успели вынуть и отправить. А если они попадут немцам? Челдонов зажег спичку и бросил в почтовый ящик. Письма вспыхнули и загорелись. Он чувствовал страшную усталость. Ноги ныли. Только в городе могут так устать ноги, в городе, где столько улиц и где трудно определить – много или немного ты прошел. Челдонов сел на скамейку в саду возле зеленого дома. В песок была воткнута детская лопатка и тут же валялась консервная банка с песком. Под скамейкой лежала кем-то брошенная и, видимо, недочитанная книжка Джека Лондона «Алая смерть». Челдонов поднял книжку и вспомнил, что он не читал ее, и почему-то пожалел об этом и подумал: теперь это ни к чему. Это была первая чужая вещь, которую он взял. А сколько он видел разных брошенных, забытых, ненужных вещей за эти пять дней. Ему хотелось есть. Он вытащил из кармана кусочек хлеба вместе с крошками и стал есть, запивая дождевой водой, которую черпал консервной банкой из крашенного зеленой краской ведра, стоявшего под водосточной трубой. Вода пахла ржавчиной и краской. Надо было идти. С минуты на минуту в город могли войти немцы. Может быть, они уже обошли этот город, он им не нужен, сюда приезжали ленинградцы на дачу провести лето, а сейчас все ушли, даже кошки, собаки и те не захотели остаться. Он не заметил даже воробьев. Даже голуби и воробьи улетели. Никто не захотел остаться.