Общественные науки в Японии Новейшего времени. Марксистская и модернистская традиции

Таким образом, общественные науки в довоенной Японии были отмечены идеализацией, абстрагированием и в конечном счете слиянием народа и государства: Япония стала совершенным политическим сообществом, современным полисом, именно потому, что ее члены были противоестественно предрасположены к гармонии в иерархии. Безусловно, индивидуализм – то есть корпоративный эгоизм, или фракционное поведение, – портил общество. Но ключевым предположением было то, что конфликтов интересов существовать не должно было; таким образом, и политика становилась ненужной. Это исключение из общественно-научного анализа того, что было его главной проблемой, оказало ошеломляющее воздействие на науку. Маруяма Масао был далеко не одинок в своих жалобах на тенденции превращать методологию в фетиш и переводить эмпирические проблемы в текстуальные250. Вслед за Элизой Мэриан Батлер, которая писала о тирании Греции над Германией, мы, возможно, можем назвать это «тиранией Германии над Японией» [Butler 1935].

Однако внутри этой «тирании» мы также можем обнаружить значительное расхождение, коренящееся в фундаментальном несходстве между немецким и японским историческим опытом модерности вплоть до 1945 года. В Германии модерность проложила путь к катастрофической и кровопролитной тотальной войне 1914–1918 годов, унизительному поражению, краху монархии, неудавшейся революции и демократической Веймарской республике, которую традиционные элиты, включая бо́льшую часть бюрократии, отказались поддерживать. Для Фридриха Майнике и других теоретиков Kultur, Bildung и Volksstaat история угрожала разрушением ценностей и вызывала навязчивый поиск «культурного синтеза». Этими усилиями должна была руководить элита, и они были направлены на восстановление в национальном сообществе связующих уз товарищества, а также духа и ценностей перед лицом наступления Zivilisation, управляемой машинами [Lenk 1987: в частности 68, 71]. В конечном счете никакого синтеза найдено или произведено не было. Финальное состязание проходило между приверженцами ценностной автономии последней стадии, главным образом неокантианцами, и целым рядом мыслителей, которых лучше всего назвать пострационалистами. Результат хорошо известен. В дискурсе история разрушала ценности ровным счетом так же, как и в реальном мире; национал-социализм превратил национальное сообщество и общественную сферу в ужасающую бессмыслицу.

Напротив, в Японии «уникальная» история модерности подтвердила основные ценности гармоничной нации-как-сообщества. На японской земле не было массово разрушительных войн. Институт императора был изолирован как конституцией, так и обычаями от всякой политической ответственности, а следовательно, и от любой непосредственной революционной угрозы. В своих позднеимператорских формах миф и история были тесно переплетены и неразрывно связаны с ценностями. Публичный дискурс об обществе, включая общественные науки, стал жертвой ошибки неуместной конкретизации.

Несмотря на все параллели, которые можно провести между Японией и Германией, и несмотря на продолжающееся заимствование японскими мыслителями немецких концепций от Kultur до хайдеггеровского Angst (беспокойства), основной тон японского публичного дискурса был не пессимистичным, а оптимистичным251. Немецкий пессимизм проистекал из лютеранства и кантианства, которые отчаялись в своих попытках объединить факт и оценку, Sein (быть) и Sollen (должно). Надежда встретилась с надеждой. Мощный оптимизм в Японии проистекал из того, что Маруяма называл «непрерывным образом мышления», при котором реальность и оценка, природа и норма рассматривались с точки зрения взаимного подкрепления [Maruyama 1974: 26–31, 195–205]252. Если пессимистическое или агонистическое настроение и присутствовало в японской общественной мысли, то оно проистекало из сомнений в том, что реальность и оценку можно разделить. Так было и с Маруямой. Возможно, Япония и Германия болели разными, культурно специфичными формами народной (volkisch) близорукости. Нет сомнений в том, что условия, поддерживающие исторический оптимизм в Японии, в конечном счете способствовали катастрофе войны и поражению. Но этот процесс был в целом схож не столько с триумфом технологического нигилизма в нацистской Германии, сколько с мобилизацией «идей 1914 года» и началом Первой мировой войны [Maruyama 1969i: 107, 114]253. Демонстративная власть неоспоримой императорской системы Японии над общественным дискурсом была такова, что серьезным общественным мыслителям было трудно противостоять ее кооптации в «национальное сообщество» или во «всемирно-исторические» задачи, которые, как утверждала Япония, она выполняет. Как отмечали в 1938 году немецкие эмигранты, авторы книги «Япония в процессе перехода», «из-за тесной взаимосвязи между религией, мифом и историей, а также из-за трансцендентного возвышения династии… японцам потребовалась духовная революция ошеломляющих масштабов», чтобы отделить себя от национального сообщества [Lederer, Seidler-Lederer 1938: xi].