Общество поглощения. Человечество в поисках еды

Едва ли колонизаторы испытывали угрызения совести по этому поводу, поскольку их методы оправдывались ментальной установкой, популяризированной Рене Декартом, в XVII веке открывшим протонаучное понимание мира, согласно которому все земное делится на два типа. Это живая и мыслящая субстанция (исключительно умы образованных белых мужчин) и материя, свойствами которой он считал лишь «распространенность и протяженность в пространстве». Этот упрощенный взгляд на природу называется картезианским дуализмом или противопоставлением ума и тела, и его влияние даже на сегодняшнее мышление невозможно переоценить.

Вторая категория субстанции у Декарта – протяженные величины – включала практически все, что есть в природе: животных, леса, горы, а также эмоции и все, что считалось «иррациональным». Сюда же он относил и большинство людей, рассматривая их сугубо как тела, безжизненные вместилища для мозга, скорее «дикие», чем «мыслящие». Женщины, необразованные мужчины и «дикари» – все это были «протяженные в пространстве», проще говоря, неполноценные.

Таким образом, все женщины и люди с небелым цветом кожи относились в одну категорию с животными (которых Декарт считал шумопроизводящими механизмами), минералами, горами, почвой и тому подобным – и все это помещалось ниже белого мужчины. Картезианский дуализм, позиционируемый как форма научного мышления, в действительности представлял собой не более чем продолжение религиозного объяснения превосходства белого мужчины{27}.

Такая установка связывала расизм, сексизм, разрушение планеты и порабощение людей. Как писала Наоми Кляйн в книге «Это меняет все» (This Changes Everything), «двойная война Средневековья с телом женщины и телом Земли была связана с тем сущностным и разрушительным разделением ума и тела – а также тела и Земли, – из которого исходили и научная революция, и промышленная революция»{28}.

Если вы хотели создать глобальную индустриальную экономику, к чему стремились зарождающиеся правящие классы, то крестьянское земледелие и сопутствующий ему образ жизни должны были умереть, какие бы последствия это ни имело. Именно это и произошло. К XVII столетию после 10 000 лет, в течение которых почти каждый человек занимался выращиванием или по крайней мере зависел от местного земледельца, все изменилось. Старые традиции были принесены в жертву, чтобы родился новый бог – обозначенный эвфемизмом «рыночная экономика» и известный нам как необузданный капитализм.

Западной науке понадобятся века, чтобы выработать по-настоящему рациональное направление мысли, признающее, что все в мире взаимосвязано: тело, природный и духовный миры, чудесное, немыслимое и иррациональное. Это направление мысли, противоположное картезианскому дуализму, называется экологией. Однако, прежде чем экологическое мышление могло сложиться, миру пришлось испытать на себе разрушительные последствия безрассудного отношения капитализма в первую очередь к еде.

4 Рукотворный голод

История питания каждого человека уникальна, и отчасти именно она определяет личность каждого из нас. Я вырос в Нью-Йорке, городе иммигрантов, в семье евреев-американцев в первом поколении, родители которых были родом из Польши, Румынии и Чехословакии, хотя три из четырех родных деревень моих бабушек и дедушек теперь относятся не к тем странам, из которых они уезжали. Я никогда не мыслил себя иначе, чем американцем, но мне постоянно напоминали о том, что мы здесь относительные новички. Американские ирландцы, предки которых приехали в Америку на 50 лет раньше моих, – в нашем районе Манхэттена их было примерно столько же, сколько и нас, – были устроены несравненно лучше.

Я почти ничего не знал о своих ирландских соседях, за исключением того, что они ходили в римско-католические церкви и школы (я помню, как это сбивало меня с толку: где Ирландия и где Рим!) и, по слухам, слишком много пили и ели картофель.

Последний факт выглядел знакомо: мы тоже питались картофелем. Если нам с младшей сестрой не нравилось блюдо, приготовленное мамой, отец тут же напоминал нам, что вырос на вареной картошке «со сметаной в особо удачные дни». Моим приятелям-сицилийцам напоминали, что в их прежней стране часто натирали кусок хлеба единственным анчоусом, висящим на двери. Некоторые ирландские бабушки и дедушки рассказывали об ужине из «картофеля вприглядку» – полюбуйся на подвешенный окорок, если есть на что любоваться, и жуй свою картошку. Моя семья не отличалась полным отсутствием чувства юмора, но никто никогда не говорил о своей прежней стране.

Картофель был обычно в виде пюре, иногда со сметаной, не то что в годы Великой депрессии, на которые выпало детство моих родителей: для нас он был гарниром. Мы ели мясо почти каждый день: обычно говядину, иногда ягнятину или курицу, а время от времени – свинину. Мама перестала соблюдать кашрут, когда мне было два года.