Общежитие

Ночью никак не мог забыть плачущие, с длинными ресницами, глаза мужчины, его обрывающиеся короткие стоны… Перекидывался на бок. Слушал в подушке чёрную, старую, дрыгающуюся лягушку, никак не могущую издохнуть… Удушливо откидывался на спину, задавливал всё затылком… Но всё выходило под потолок. Видел уже себя. Безумного. Бегущего. Меж зарывающихся передками машин. Отмахивающегося от визжащих тормозов… Поджимался весь, валился снова на бок…

Утром нужно было на работу, на дежурство, хотел ещё заехать к Кочерге, завезти продукты, но встать с кровати сил не было. Лежал пластом, с закрытыми глазами. Ощущал себя лужей, через которую сейчас переедут.Опять сжимались, дрожали веки, словно боялись вчерашнее, пережитое выпустить в комнату…

Точно уже прожив весь день, который и начинать-то не стоило,в пижаме, в шлёпанцах шаркал на кухню. Перетаскивал там себя: от столика к плите, от плиты к раковине, от раковины снова к плите, вроде бы налаживался варить кашку.

Чуша плавала по кухне. Кормила своего сожителя. Переляева. Начальника отдела Переляева. Своего непосредственного начальника. Сегодня Переляев был с ночевкой. Три раза за ночь Чуша ставила музыку. Получил полное удовольствие. Большой заряд энергии. Высокий лоб Переляева имел вид истрепавшегося кожаного мяча. Орудуя ножом и вилкой в яичнице, Переляев всёчему-то смеялся. Похохатывал. Словно оставался ещё в опьянении. Голые стекляшки очков тряслись как большие слёзы. Чуша носила тарелки. Подхихикивала Переляеву. Как положено всем полнотелым дамам, была в скользком халате. Расписном. Являясь как бы обширной клеткой. Для сотни вспархивающих в ней попок-дурачков. Поглядывала на Кропина. Как бы узнавала, правильно ли она хихикает.

Кропин вяло мешал манную свою, всхлипывающую кашку. Старался не смотреть на откровенную животную радость утренних мужчины и женщины.

29. Знакомство после похорон

Три года назад, в декабре, пережив мужа только на два месяца, умерла Валя Семёнова. Просто изошла в слезах в своей небольшой комнатке. Никого из родных в Москве у неё не было. Обнаружился только племянник, да и то живущий в Ленинграде, военный моряк, офицер, адрес которого, заранее написанный Валей,Кропин нашёл на её комоде, на видном месте.

Кропин тут же отправил в Ленинград телеграмму, мало почему-то надеясь, что кто-нибудь приедет. Но моряк этот прибыл на следующее же утро, ночной «Стрелой». Ходил по коридору, по кухне какой-то испуганный, напряжённый. В морской чёрной форме своей. Уже не молодой, лысый, с забытым флажком чьих-то волос впереди на голом темени… В раскрытую комнатку, где лежала на столе искусно прибранная старухами Валя, не заходил. А если и натыкался взглядом на умершую тётку, то останавливался и столбенел, глядя во все глаза. Словно не верил, что эта высохшая старушка, с любовью прибранная, лежащая на столе как жутковатый восковой цветок – его родная тётка… Словом, толку от него не было никакого. Лепился было с утра к Дмитрию Алексеевичу Жогин, с бутылками, ещё с чем-то там, активничал,хотел сбегать в одно место, в другое, но к обеду напился и тоже отпал…

После похорон чёрные старухи помыли полы, лихо закинули по рюмке за упокой рабы божьей Валентины, в узлы повязали одежду её и бельё, на горбы закинули, крякнули и цепко, по-мужски, пошли на выход. Как похоронный чёрный отряд. Как десантированные партизаны. Кропин метался,совал рублевки, трёшки, распахивал, держал перед выходящим отрядом дверь.

Втроем остались на кухне. Моряк сидел к столу боком, опустив голову, положив на край стола руку. Слегка выпученными глазами удерживал всё произошедшее за эти два дня. Почти ничего не ел, не пил. Кропин смотрел на чужой флажок на его темени, на безвольно выпавшую из чёрного рукава белую руку и говорил ему о его тётке, о Вале Семёновой. Вспоминал только хорошее, даже весёлое, даже смешное. Словно подспудно скрывал, прятал от него её бедность, одиночество, её заброшенность в последние годы – родными, сослуживцами, друзьями. Словно скрывал, что даже на похороны, проводить её… не пришёл никто. Что на кладбище (как будто моряк не знал) пришлось просить кладбищенских людей в чёрных фуфайках нести гроб. Нести до могилы. И те втроем плыли с гробом по глубокому, почти в пояс, снегу. И ведь больно на всё это было смотреть, да слёз больно. Кропин быстро сдёргивал слёзы. В поддержку ему, точно и он участвовал в похоронах днем, Жогин хватал бутылки, подливал.При этом без конца поддёргивал засученные рукава пуловера, надетого на голое тело, пожизненного своего пуловера «орангутанг». Словно стремился всё время показать моряку, что всё с руками чисто, не шулера какие, не шахеры-махеры. Вот, смотрите: сама льётся. Без дураков… Напился быстро. И перестал поддёргивать и засучивать. Сидел, с повялым крестом рук. Ничего уже не понимал, ни за чем не мог уследить.