Общежитие

Целую неделю к комнате Вали Семёновой ходила мать-одиночка с ребёнком и с отцом-пенсионером со всеми его льготами. Пенсионер сперва воинственно напирал, бренча медалями. Требовал Вскрытия Жилплощади.То есть Сорватия Пломбы. Потом как-то утих, успокоился в новом для него коридоре. Освоился, привык. Пока дочь шмыгала повсюду за Кропиным, ищуще заглядывала в глаза, расспрашивала, – мирно дремал в коридоре на табуретке, опершись на клюшку. Забытые медали свисали, как уснувший листопад. Эх, отшумела роща золотая, подталкивал ЖогинКропина. Четырёхлетний внук пенсионера Вова, тоже раздетый, но в тёплом костюмчике, в валенках, ползал по полу, потихоньку тарахтел одной и той же железной облупившейся машинкой. Шло почти круглосуточное дежурство у печати на двери. Кропин поил их чаем, пытался подкармливать, но они смущались, даже как-то теряли дар речи. Потом стали приносить с собой, деликатно брали у него только тарелочку, для Вовы, обещая её тут же помыть. Всё должно было решиться в среду. Да, в среду. На заседании жилищной комиссии. Пенсионер был в льготной. На расширение. Двенадцать метров у них – и здесь четырнадцать и два десятых. Объединить – и здорово бы было. Кропин и Жогин считали их уже своими, соседями. Каждые десять-пятнадцать минут Жогин выходил и выворачивал изумлённому Вове под нос большую конфету. Как фигу. Фокусом. Предварительно стырив её у Кропина из тумбочки. Гордый, уходил к себе. Но в среду мать с сыном и пенсионер не пришли. Вместо них вечером явился домоуправ, привёл с собой совсем другую женщину. Очень полную, в сером коротком пальто, в меху по голове и вороту, будто в ворохах московского грязноватого снега. «Обошла, – выдохнул в ухо КропинуЖогин. – На вороных. На скольких только – вопрос». Домоуправ ходил по комнате, показывал товар лицом.

На другой день в обед уже втаскивали вещи. Командовала эта женщина в кубастом пальто. Ритмически заплетала назад красными, как апельсины,ногами в стоптанных ботиках. Делала грузчикам пальчиками. Заманивала.Грузчики мрачно танцевали с громадной тахтой. Так и заводила их, заманивая, в Валину комнату. Потом считала картонные коробки. Грузчики шли и шли мимо неё, как грумы. Каждый с коробкой. Когда всё было внесено, она сказала грузчикам «спасибо», улыбнулась и закрыла дверь. Грузчики пошли к выходу спотыкаясь, что-то бубня по дороге.

С кухни не уходили Жогин и Кропин. Вслушивались. То ли боялись выйти в коридор, то ли ждали новую соседку в кухне. Познакомиться ведь надо, наверное.

Женщина явила себя минут через пятнадцать.

С намазанными губами, в коротком, каком-то шансонеточном, обдёрганном и свисшем платье, с коленками, как с толстыми фонарями – была она обширна. Уж очень как-то объёмна. Как вон, через дорогу. Во всю стену дома. «Храните деньги в сберегательной кассе». Улыбалась. Поджимала ручки на животе. Как будто зябла в незнакомом помещении.

Отчаянно, с какой-то ноздрёвско-чичиковской очевидностью Жогин представил Кропина, вертя его и выхлопывая как товар. Сам уронил голову:«Жогин!» Взбодрил лохмы пуловера своего, как взбадривают жабо: – «Художник Жогин!»

Быстро выдвинули кропинский столик с чистой клеёнкой. Сели. Жогин выхватил портвейную. Как флаг на переговоры. Кропин бегал с чайником и заварником. Искал в своей тумбочке печенье. Удивился, что большие конфеты Жогин перетаскал все. Хотя сразу вспомнил, для кого он их таскал.Кому дарил. Молодец – вообще-то.

Выпили. И того, и другого. Больше молчали. Новая соседка посматривала на мужчин. Отпивала чай мелкими глоточками. От её спокойной необъятной плоти, рассевшейся всего лишь в метре, мужчинам было душно.Сидели прямо. Старались не дышать. Спохватываясь,Жогинантишулерскизасучивался, наливал. Постоянно дёргали. Даже Кропин. Дама посмеивалась, переводя с одного на другого по-бабьи понимающие всё раскосые глаза.

Жогин спросил, замужем ли она. Дыхание свое окоротил. Блуждал глазами. Как будто в газовой зоне. Она ответила, что была. Помолчала, словно туго вспоминая. «Его звали— Никандр. (Имя «Никандр» произнесла широко и неотвратимо, словно нависнув над пропастью, осознавая её.) Он был бухгалтер. Его бритым жёлтым черепом можно было таранить стены. А ночью посмотрю так сбоку – глазалуплеными яйцами торчат. Чёрными. Глаза открыты – понимаете?! И – храпит. Нижняя губа хлопает. Как парус…Ужас!Я его боялась… Умер. Прямо неудобно говорить – как, во время чего. Только приподнялся надо мною, прохрипел страшно «что это?!» – и рухнул обратно на меня… Ужас! Я – кричала…»

Мужчины сглотнули, перевели дух. Кропин полез за платком.Жогин засучился, налил.

«…А потом у меня был Геворгик. Армяшечка. Он меня называл так – Чуша. Обнимет (а он низенький такой был, лысенький), вывернет ко мне свою головку – и скажет так нежно: «Ты моя чудная Чу-уша!» И глаза всплывают. Знаете— как маслины в коктейле… Ну прелесть Геворгик!» Мужчины расслабились, заулыбались. «Умер… – ошарашила их женщина. – Да, умер, бедняжечка…»