Обвиняется в измене

— Собирайтесь, у нас мало времени, — поторопил ее Волков. — Снимайте свой халатик и выходите. Я буду ждать за углом. Парикмахерскую можете не запирать, возвращаться не придется.

Девушка обессиленно опустилась на стул напротив и просительно заглянула ему в глаза:

— Вдруг вы ошиблись, а? Мне кажется, Аня заслуживает доверия.

— Нина, мы теряем золотое время.

Волков поднялся и вышел. Парикмахерша сорвалась с места и, на ходу стягивая с себя халат, заметалась по подсобке, не зная, что бросить в сумку, — все сразу не возьмешь. Ага, бритва пригодится, ножницы, машинка, полный флакон одеколона, что еще? Господи, да ей бы надо заранее собрать дома какие-никакие вещи, ведь если придется теперь жить в лесу, то понадобится что-то теплое, обувь, а не так вот, в летнем платье и туфлях, но тон у Владимира Ивановича жесткий. Видно, дело действительно дурно пахнет, раз он так заторопился. Неужели Анна и вправду провокатор?

Увидев своего гостя прохаживающимся по улице, Нина немного успокоилась и, повесив сумку на руку, пошла за ним следом, держась на расстоянии…

Канихен удобно устроился у окна, подняв к глазам большой цейсовский бинокль, — отсюда видно все, как на ладони. Можно, конечно, обойтись и без оптики, но надо же хоть чем-то скрасить скуку монотонного наблюдения за тем, как копошатся там эти придурки.

Опустив руку вниз, он ощупью нашел открытую бутылку пива и сделал добрый глоток. Так, бутылку на место и закурим сигаретку.

Вот появился и старый знакомый! Не ошибся Клюге, точно опознал Тараканова, — живой, подлец! Что будет делать? Вошел в парикмахерскую. Правильно, теперь опять надо ждать. Еще глоток пива и затяжка крепким табаком…

Увидев, как оба объекта торопливо покинули салон, Канихен встал и подошел к стоявшему в углу комнаты телефону. Сняв трубку, набрал номер.

— Господин обер-фюрер?! Здесь Канихен. Клюге не ошибся. Он сейчас был у парикмахерши. Просидел почти полчаса, потом вышел. Через несколько минут выскочила и она. Нет, без вещей, только дамская сумочка… Да, господин обер-фюрер, пошла за ним следом… Нет, заведение не запирала. Дать команду взять под наблюдение?

— Ни в коем случае, — недовольно проскрипел в наушнике голос Бергера. — Пусть уходят. Продолжайте наблюдать. И если появится еще кто-нибудь, немедленно звоните.

Канихен положил трубку и вернулся на свое место в кресле-качалке у окна. Допил пиво, отшвырнул пустую бутылку в угол и, закурив очередную сигарету, задумался.

Сомнений в правоте обер-фюрера у него не было — за долгие годы совместной работы шарфюрер не раз имел возможность убедиться, что Отто Бергер обладает весьма изощренным умом и тонким знанием психологии своей жертвы и противника. Именно так, поскольку противник неизменно оказывался жертвой обер-фюрера, и даже частные неудачи тот умел повернуть себе во благо. Служить с таким начальством — одно удовольствие.

Вот и сейчас, если обер-фюрер приказал отпустить с миром парикмахершу и чудом воскресшего Тараканова, значит, на это имеются веские основания…

Закончив дневные дела, сторож старого кладбища Вацек сел поужинать. Подогрев на плите чайник и картошку, он с аппетитом поел и завалился на топчан, застеленный тряпьем.

Покуривая, он смотрел в низкий потолок сторожки и думал о том, что в суетной жизни человеку редко выпадает та судьба, о которой мечтает. Вот так и он, то взлетал высоко, то падал на самое дно, и казалось, не будет уже сил вновь подняться наверх. Однако не сдавался, переупрямливал судьбу, обманывал ее и выбирался из зловонных ям, но через некоторое время опять оказывался там же.

Беды преследовали его одна за другой. А в 1939 году Голяновский чуть было не погиб. Тогда он попал под страшную бомбежку, контуженный и обеспамятевший, сумел скрыться в Лесу. С трудам придя в себя, он решил, что наступило время страшного суда и его карает небо за смертные грехи. Если бы тогда успевшего постареть Вацека осмотрел толковый психиатр, он бы с полным основанием заключил, что пан немного сдвинулся умом, но пациент не поверил бы ему: чудились голоса, зовущие посвятить себя служению людям и богу во искупление прошлого — обманов, краж, тюремных отсидок и черных запоев.

Сначала Голяновский хотел податься в монастырь, но всем оказалось не до него, и он, сам не зная как, очутился в Немеже — пожилой, заросший сивой щетиной человек в лохмотьях, с лихорадочным блеском в глазах, забывший свое имя, фамилию и даже то, откуда он родом. Набожные старухи подавали ему на пропитание, и он прижился в сторожке на старом кладбище за Варшавским шляхом. Власти им не интересовались — кому нужен сумасшедший, — а ему самому было все равно — красные, немцы, марсиане. В голове все еще звучали голоса, тонко звенели колокольчики и беспрестанно пели ангельские хоры, сладкими голосами выводя псалмы.