Обвиняется в измене

Постепенно разум прояснился, он вспомнил кто он есть и откуда родом, но поздно, — в Немеже уже стоял немецкий гарнизон. И Голяновский затаился, решив, что самое правильное в этой непростой ситуации — помалкивать и делать вид, что ты все тот же полупридурок — недалекий умом, но готовый услужить. Тем более, старый сторож помер, как-то само собой Вацек заступил на его место, а немцы облюбовали кладбище для захоронений казненных. Такой судьбы сторож не хотел, но прекрасно понимал, что рано или поздно и его спихнут в заранее приготовленную яму и выстрелят в затылок: эсэсманы не любили оставлять свидетелей.

Поэтому Вацек готовился исчезнуть при первом же звонке тревоги, а звонок этот, по его мнению, должен был прозвенеть, когда фронт двинется на Запад…

Размышления сторожа, лежавшего на топчане, прервал звук автомобильного мотора — по дороге, ведущее к кладбищу, ехала машина. Лучи сильных фар скользнули по окнам сторожки, бросив призрачные, ломкие теня на скудную обстановку. Скользнули и погасли. Хлопнула дверца, заглох мотор.

Быстро вскочив с топчана, Голяновский приник к окну, стараясь разглядеть, что делается на улице, — сумерки давно сгустились и приходилось напрягать глаза, чтобы понять, кто вышел из лимузина и остановился рядом с ним.

Различив фуражку с высокой тульей, перетянутый ремнем мундир и полугалифе, заправленные в узкие сапоги, Вацек шустро бросился к двери и, еще на крылечке начав угодливо кланяться, с опаской приблизился к офицеру.

Из машины вышел второй человек — пожилой, тучный, в мешковато сидевшем на нем мундире, с большой кобурой, оттянувшей вниз подпиравший живот ремень. В руках он держал чемоданчик.

Первый офицер — высокий, подтянутый, в ловко подогнанной по фигуре эсэсовской армейской форме, с черным воротником мундира — шагнул вперед и поманил сторожа к себе. Тот подошел ближе.

— Ты сторож? — палец немца ткнул Вацеку в грудь.

— Я, милостивый пан, — на ломаном немецком ответил Голяновский, прикидывая, что может означать неожиданный визит.

Обычно немцы приезжали на грузовике и сбрасывали мешки с телами, которые приходилось грузить на тачку и отвозить к приготовленным ямам. Чин на СД потом отмечал в тетрадке, где и кого зарыли, а сторож, сносно владевший немецким, но почитавший за благо скрывать это, запоминал и вел свой учет. В полиции взяли с него подписку и немного платили за эту работу, но Вацек понимал, что накарябанная им под диктовку черного эсэсмана бумажка никак не помещает отправить его следом за страшными мешками, когда минет надобность в кладбищенском стороже.

— Хорошо, — немец вытянул из кармана за цепочку жетон и сунул его Голяновскому под нос. — Тайная полиция. Возьми фонарь и лопату.

— Так есть, милостивый пан, — кивнул сторож и поспешил к своему убогому жилищу. Немцы закурили и остались ждать на улице.

— Всех ли помнишь, кого хоронил? — упросил высокий офицер, когда Вацек вернулся с лопатой и фонарем.

— Как не помнить? — перекрестился Вацек. — Вот раньше были похороны, не чета нынешним, но пан может не сомневаться, я помню. И кого с ксендзами отпевали, и кого…

— Ладно, — оборвал эсэсовец. — Место, где зарыл переводчика комендатуры, помнишь? Веди, да не вздумай обмануть. Его весной казнили.

— Так есть, так есть, — поклонился сторож. — Пан офицер может не сомневаться, я тут, как дома, каждый закоулок знаю, не ошибусь.

Он повел их через темное кладбище, освещая дорогу фонарем. Качались над головой кроны деревьев, тонко хрустел песок под подошвами сапог, едва угадывались в темноте очертания покосившихся крестов, а Вацек тяжко задумался, машинально считая шаги.

Место, где зарыли переводчика, казненного в тюрьме, он помнил хорошо — немцы в ту ночь были возбуждены, от них сильно пахло шнапсом и языки без умолку болтали, обсуждая произошедшее во дворе тюрьмы СД. Но зачем этим нужна та яма?

Показывать или нет? Можно ведь привести к любой другой и ткнуть пальцем — вот здесь. Но велели взять лопату — заставят рыть землю? Опять же, зачем? Не за ним ли они пришли, за бедным несчастным Вацеком? Если за его жизнью, то почему фонарь и прогулки в темноте: могли сразу пристрелить и уехать — у них это просто, как муху прибить или раздавить букашку, ползущую по своим делам среди травы и не ведающую о нависшей над ней смертельной опасности. Но он нё букашка, он имеет, хвала господу, голову на плечах и способен защитить себя — немцев всего двое. Первого огреть лопатой по голове и оглушить с одного удара, а с другим будет справиться не трудно: вон как он тяжело дышит, переваливаясь на своих коротких ножках. Первый вышагивает, словно по плацу, почти не глядя на тропинку, — рослый мужчина, видимо сильный физически, а второй значительно старше, слабее. Ну, что делать?

А вдруг другие эсэсманы знают, куда направились эти двое? Даже наверняка знают и, не дождавшись их возвращения, встревожатся — тогда не уйти далеко. Может, показать им нужную могилку, сделать все, что они прикажут, а потом решать? Как-никак грех смертоубийства тяжек и не будет прощен. Да и зачем бы им убивать сейчас бедного сторожа?