Обыкновенный принц (СИ)

Прочь мысли о прошлом! Прочь сожаления и страхи! Всё в этом мире происходит с воли его Создателя. Зачем Тео подробно распинался перед этими людьми? Чтобы они поверили в то, что Либерис Первый — не Арженти, а он, Тео? Или чтобы заслужить их доверие или, может быть, страх? Тео не знал ответов на эти вопросы, просто посчитал важным, чтобы имя его матери и отца снова прозвучало в стенах дворца, где они когда-то чувствовали себя нужными этому миру...

Повторив все боевые стойки, Тео поднял отложенный шест.

... И они слушали. Советники Либериса, ликторы, которым по некотором размышлении дозволили присутствовать на особой королевской аудиенции. О смерти Либериса было объявлено ещё вчера, и, по идее, сегодня должна была состояться коронация, но обряд проводили ликторы, ныне впавшие в опалу.

По словам Зандера, старый король испустил дух на рассвете, вместе с первыми лучами Создателя. А до этого его тело терзала Тьма, заметно небольшая по размерам, может, с половину нижней рубашки, не более того. Ещё один кусок Тьмы набросился на Зандера, когда он вошёл в аппартаменты вместе со стражниками. Но, избегая огня факела, который держал в руках Зандер, Тьма изменила траекторию и на глазах у всех вошла в одного из ратников. Сначала тот потерял сознание, а после, приведённый в чувство, понёс бред: он — Либерис и требует уничтожить белого дракона.

Тем утром во дворце и за его пределами нашли ещё нескольких безумных, выдававших себя за короля. Разумеется, всех отправили в ликторскую лекарню, но, кажется, судьба их была безнадёжна.

— Тираны никогда не умирают окончательно, — сказал Тео, выслушав Зандера и найдя в его рассказе метафору. — Основа их власти, бредовые идеи, отравляют память целого поколения и иногда — нескольких. Тьма каждого Либериса продолжает жить в его последователях, заражённых его идеями, привлекательными, яркими, но пустыми... В то время как добру приходится продираться через тернии, доказывать, бороться, жертвовать собой и близкими... Убить тирана просто, его дух — сложнее... Сложно придётся новому королю, если он, конечно, захочет изменений...

Да, наверное, потому что не верил в быстрые перемены, он старался быть убедительным для всех этих людей, привыкших к механическому поклонению, привыкших закрывать глаза на социальную несправедливость и на собственную бесполезность для мира.

Представившись двору и напомнив о прошлом, Тео сделал то, на чём настаивали друзья — посреди большого зала обернулся драконом-алатусом, и вся снисходительность выслушивающей его толпы куда-то делась. Наиболее впечатлительные камериры прижались к стенам; ликторы, возле которых вилась Тьма, отступили. Не исключено, у лицемерных авгуров имелись где-то запасы драконьей крови, но они ещё не знали, что вчера все оковы с восточных и северных драконов были сняты. Все они: и те, кто обернулся в человека (их были единицы), и продолжавшие чувствовать себя животными, отправились порталами в Алатерру — прямиком со своих стоянок, минуя небо над Ааламом.

Оставался порабощённым десяток драконов, пригнанный к Пещерам после побега королевы. Но ради того, чтобы не сеять панику в столице раньше времени, Тео решил отложить их освобождение. Совет должен воочию убедиться в человеческой сути тех, кого считали ездовой скотиной с крыльями.

— Я, Арженти Сальватор Амидат Дисан, заявляю свои права на престол мира Алатуса! — рыкнул дракон, вызывая дрожь у фрейлин, кто-то их них медленно осел в обмороке, упасть им не дали, но жалости это у серьёзного принца не вызвало. — Однако, помня о договоре, подтверждённом моим дедом от имени своих потомков, я отзываю свои права...

Зал выдохнул.

— ... Частично! Видя, во что превратился мир, из-за которого наши предки отказались от собственного Отечества, я отзываю свои права ради изменений в нём и нарекаю себя Протектором, лицом, устанавливающим изменения. Отныне король или королева, по долгу крови занимающие трон мира Алатуса, будут управлять страной, но не править! Все полномочия возьмут на себя две Палаты — Палата знати и Палата общин. Палата общин будет набрана из представителей простого народа...

Максимиллиан, читавший речь Тео за пару дней до того, как она потрясла публику, не сдержал удивления: