Очарование темноты

— Что это за личность? Он исповедовал меня, спрашивал о вас, и спрашивал искусно. Кто он?

Колесов ответил прямо:

— Наверно, провокатор, Анатолий Петрович. Но мне-то что?

— И мне так показалось, — согласился Мерцалов, — хотя и слишком просто скомпонован для этой тонкой и серьезной роли.

Вот и пойми, кто и как скомпонован и в какой роли выступает.

Не все безоблачно и безмятежно на душе и в жизни Пети Колесова.

XXVI

Не из тучи гром — забастовали рабочие жуланкип-ских мастерских. Они не вышли на работу — и все. На воротах мастерских Парамон Антонович прочел написанное мелом: «Восемь часов при том же заработке».

Велев сыну стереть мокрой тряпкой требования рабочих, Жуланкин побежал к «вриду». Мерцалов очень внимательно выслушал его и посочувствовал:

— Ай-ай, господин Жуланкин, как вы удручили меня, я не знаю, что предпринять.

— Вернуть иродов, — потребовал он.

— Вернуть? Но, простите, Парамон… кажется, не ошибаюсь?.. Антонович. Они же не ваши крепостные… После реформы тысяча восемьсот шестьдесят первого года…

— Знаю я эту реформу. А совесть? Они же нанятые! Я их кормлю.

— Не кормите. Проголодаются и придут.

— А если не проголодаются? Их, говорят, немец на мыловаренный берет! Это же почти что в харю плюнуть… Кузнеца к мылу приставить? За рупь-целковый свои мастеровые руки перепродать?

— Это невероятно, — вторил Мерцалов. — Кузнец — и вдруг… Я понимаю, если бы кузнец стал тачать сапоги, это хотя и смешно, но ближе… Нельзя позволить перепродать им свои руки. Их нужно немедленно перекупить за два рубля и оставить немчуру с носом. Да-да, и сказать ему: «Немец-перец-колбаса съел теленка без хвоста», — или что-нибудь еще остроумнее…

— Господин «безмундирный врид», мне не до смеха.

— И мне, признаться, не до него, но вежливость прежде всего. Я обязан быть внимательным и участливым. Давайте разберем, Парамон… Парамон…

— Антонович, — зло подсказал Жуланкин.

— Совершенно верно. Благодарю вас. Так много имен, которые нужно помнить. Например, Колесов… Так и не могу заучить, Денисович он, или Демидович, или Столль Юрий Викторович, или Виктор Юрьевич… Просто какая-то чехарда. Да-а. Мы остановились на руках. Кому принадлежат руки, которые перепродали ваши кузнецы?

— У каждого свои.

— Вот в этом и дело, Парамон Антонович. И если эти руки мои, я вправе распорядиться ими. Если кузнецы что-то украли своими руками, я ваш покорный слуга, — поклонился Анатоль. — Если они оскорбили кого-то действием, я ударю по ним. Если они, наконец, написали на заборе непристойное, в моей власти наказать их. А заставить ковать или что-то там такое… я не имею права. Это может сделать только один господин. Господин, как вы изволили выразиться, «рупь-целковый». С ним и прошу покорнейше иметь дело.

— А ежели ж, — Жуланкин вынул заранее приготовленную сторублевую ассигнацию, — предложу вам еще?

Мерцалов едва сдержал себя.

— Сколько вам сдачи? И по какому месту, господин купец?

Жуланкин опешил. Перед ним стоял человек, чем-то похожий на Колесова. На его гладком, хорошо выбритом лице проступили розовые пятна. В его синих глазах была решимость. Он мог ударить. Поспешно схватив со стола свою сотенную, Жуланкин рысцой выбежал из кабинета Мерцалова.

«Мало дал, — подумал Жуланкин в сенях мрачного дома. — Его перекупило товарищество», — решил он на улице и направился к Столлю — как быть?

Столль не дослушал Парамона Антоновича.

— Уже поздно идти на уступки, ваши кузнецы работают в тележном товариществе. Но вы не огорчайтесь, — предупредил Столль, — скоро появится много свободных рабочих.

— Как понимать вас, Виктор Юрьевич? — полюбопытствовал Жуланкин.

— Так, как я сказал. Графиня не согласится владеть убыточным заводом. Рабочие требуют прибавки. Двадцать копеек на рубль. И укорочения рабочих часов. А этого сделать невозможно. Я доложил об этом графине и жду ее со дня на день.

Лицо Столля тоже чем-то походило сегодня на лицо Петьки Колесова. «Неужели ж куплен и он?»

Обессиленным, раздавленным вернулся домой Парамон Жуланкин. Потухшие горны. Молчащие мастерские. Убийственная тишина. Цепная собака и та не тявкнула, не вышла из конуры, будто тоже забастовала.

Через открытое окно дальней комнаты слышалась, как дармоедка сноха бренчит на своей рояльке. Ей Что? У нее своя жизнь, свои утехи. Что-то часто стала Она бывать у отца, и каждый раз в те дни, когда приезжает к Шутемовым векшенский заводчик Глебко Страхов. Спроста ли?

Плохого в этом видеть, может быть, и не следует, но и хорошего мало в том, когда человек, которому под пятьдесят, с одышкой и при животе, танцует с чужой молодой женой и наряжается не по годам пестро и затейно.

Однако в этом Парамон хочет видеть и коммерцию. Шутемов не зря привечает Стрехова, который может завладеть графининым заводом, и тогда для Петьки Колесова не будет вольготных оковок телег.

А так ли это?

Тяжко на душе Парамона Антоновича, душно на дворе, сумеречно в ясный день. И не с кем поговорить. С сыном? А что может сказать Витасик, когда у него за сеткой в саду и в голове поют и порхают птички? В них да в Эльзе вся его жизнь.