Очарованная душа

Но когда Аннета сделала судорожное усилие, чтобы порвать последнюю привязь, тоненькую ленточку, не желавшую рваться, её вдруг грубо потянуло назад, как майского жука на ниточке, притянуло к той самой бренной боли, от которой она надеялась ускользнуть. Прежде чем разрушить эту форму души, прежде чем поглотить это сердце, озеро, где отражается вселенная, Сила — Матерь всякой жизни — ещё раз, в последний раз, пробуждает в той, что должна умереть, пронзающее сознание того, чем она была: жестокая, она заставляет её в судорогах муки, в тех усилиях, что сопровождают разрешение от всех уз, натыкаться на острия копий, на колючие черепки, усеявшие сверху донизу стенки её оболочки, о которые она бьётся, пытаясь вырваться из этих границ, со смертного одра своей плоти, — стенки, где она, подобно пчеле, возводила улей своей жизни, — возводила целых шестьдесят лет, — дабы увидеть в минуту salto mortale, в мгновенном озарении свой надел — свою жизнь, смысл своего бытия и своей смерти. Занавес открывается. Так торопись же, смотри!

Она смотрит жадно, смотрит огромными своими глазами, которые скоро остекленеют. Те, что толпятся здесь, вокруг её постели, думают, что Аннета в обмороке. Они не видят, что она и видит, и слышит. Не видят они, что она идёт, взбирается на последний склон. А вместе с ней идёт, идёт страдание… Словно удар копья пронзает мозг сверкающая мысль:

«Страдать — значит познавать…»

Свет этих слов притупил даже само страдание. Трепещущая плоть потеряла чувствительность. Остались лишь глаза — глаза, обращённые внутрь, — да морская раковина уха.

Будто со стороны слышит она своё прерывистое дыхание. Сверхвозбуждённый слух ловит шумное дыхание, и ей кажется: это грохочет, мчится поезд… Кто мчится? Она или кто-то другой? Она уже не различает границы себя и другого. Порывом ветра опрокинуло все пограничные столбы. Не я — это я. Я — это не я. Всё стало тёмной магмой, скопившейся в бездне ночи, подобно густой нефти в цистерне. Уровень подымается. Магма достигает краёв кратера, венчиком вспухает вкруг него; секунду колеблется, потом переливается через край и вдруг рушится… Поток лавы рушится вверх! Земные законы сметены. Тяготение «zieht uns hinan…»[404]

«Ривьер, Река есмь (так звали меня; с самого начала был начертан мой удел, но лишь сейчас стал ясен), Река Бытия, Река живых, Река веков, что, змеясь, взбирается по крутым склонам горы. И если нагнуться, видны нескончаемые свивающиеся и развивающиеся звенья. А там, выше, удлинённая голова змеи, которая растёт, прокладывая себе путь, ощупывая выступы нависших скал и утверждаясь на них. А на самом верху, и в самых последних глубинах, там за вершинами — пучина небесного океана…»

При каждом порыве, который пробегает из конца в конец по зыбкой поверхности магмы, Аннета напрягается: вот-вот вылетит стрела из лука…

А те, что стоят вокруг её ложа, кому даны глаза не для того, чтобы видеть, видят лишь иссохшие руки, обирающие край простыни. Чужие пальцы касаются её запястья, слышат, как слабеет ниточка пульса, но сама Аннета ещё слышит биение своего сердца. Она чувствует на своём лице дыхание Аси, но не различает даже тени, падающей от её плеч, хотя ясно улавливает голоса, которые уже не считают нужным переходить в полушёпот. Её тело, исколотое бесчисленными впрыскиваниями камфоры и кофеина, потеряло чувствительность покровов; но слух упорствует, и в надвигающейся тьме в нём одном сосредоточена вся сила света. Последнее бормотание земли… Проносится поток, он — как скорый поезд: промелькнули на мгновение освещённые окна домов и остались где-то позади. Аннете хотелось протянуть к ним руки; но руки будто каменные. Она улыбается: лишь слабый отсвет улыбки трогает губы, но Ася, припавшая к Аннете, ловит его… Отсвет снова уходит во мрак. Уже далеко-далеко поезд. И путница несётся вместе с ним.