Очарованные Енисеем

Виктор вывел боковой транец из доски-пятидесятки, и повесив для поддержки «вихрь», благополучно поднял и Узкий порог, и Хитекитский, и шиверу возле гор Огнё, и на второй день подходил к Кондроминским сливам. Бычок и Черемуха стояли, припорошенные снегом, под их ногами твердел подстывший навозец со втоптанной сухой травой, и лодка тоже приобрела ту особенную скрипучую крепость, которая бывает, когда подморозит, когда доски сланей сухие, в звездах льда, и нигде ни водинки, ни сыринки, и все предметы, тоже какие-то крепкие, будто пустые внутри, и даже берутся как-то лучше. Спокойный снег кое-где лежал на поседевших бортах, бочках и брезенте, и было в этом черно-белом равновесье что-то на редкость аскетическое, строгое и радующее душу.

Монотонно ворочая штурвал, Виктор подумал, что, может быть, ему самому не хватает сил на красоту и он хочет притянуть близких, переложить на их плечи груз своей ненасытной души, но едва вспомнил свои ощущения могучих небес, горных далей и енисейских просторов, почувствовал прилив таких сил и такую жажду поделиться ими, что недавнее рассуждение оказалось не более чем философским вывертом.

Он снова думал о своей набирающей круги любви, о своей страсти к тайге и к Енисейскому краю, уже вот-вот становящемуся тесным и потребующим присоединения Нижней Тунгуски, Лены, Колымы и Тихого океана, о своих снах, где несовместимое причудливо сплеталось в единый образ-порыв и куда уж точно никого не возьмешь, и о том, что все это лишь предисловие, а настоящий вопрос возникнет дальше и прозвучит так: а смогу ли я, если понадобится, от всего этого отказаться ради близких? И ответа не было, а были лишь горы Огнё, и их скалы в насечке трещин имели тот запыленный вид, который всегда так тревожил и поражал своим зимним величием. Виктор стоял у штурвала, топилась печка, Настя стряпала кислые оладья, Мишка мучил Барсика, и ноги были в горячем чаду рубки, а голова на холоде, и такая великая разница простиралась меж домашним теплом ног и стужей головы, через которую гнал север гулкое ледяное небо, что сам он почувствовал себя огромным, и казалось, уже не точкой полз по бескрайней Катанге, а пропускал ее сквозь себя, охватывал и обнимал разросшейся душой, и она тихо проходила сквозь него прозрачной дорогой.

Шла шуга – с вечера тонким сальцем, а с утра слоистыми серыми пятнами. В порогах ее размалывало, а на плесах она вновь нарождалась на остывшей предзимней воде, и лодка с громким скрежетом, ожесточенным хрустом резала матовые плиты, и они крошилась с кровельным грохотом, прокатываясь по корпусу и обдирая гудрон до древесной занозистой желтизны. Густо валило из выхлопа, труба печки то чертила синим дымом, то с ревом прочищала копченую глотку прозрачным жаром и показывала огненный язык. Корма была во льду, в толстых шероховатых потеках, и вдоль бортов тоже шла ледяная ватерлиния, а на ободранном желтом носу дико белели ледяные усы.

Поглядывая на сизое предснежное небо, где стойко ползла с севера легкая и тугая облачность, вдыхая морозный ветер, сплошным валом налегающим на лицо при малейшем ускорении лодки, Митя ловил Мишкину голову и Настину руку и говорил: «Так-то оно бащще!» – и оно действительно было басче, особенно когда подъехали к устью Нимы и ткнулись в белый берег, когда вывели скотину, навели порядок в доме, где медведь так и не побывал, но все излазил и распотронил горностай, охотясь за мышами. Когда стояли в стайке Черемуха и Борька, собаки, набегавшись и напитавшись пряной травой, лежали в катухах, когда в сенях громоздились мешки и ящики, и тепло от закрытой печки ровно разливалось по всему дому, когда успокоенным: «Ну, поздравляю!» – отозвался из рации Генка, и отмякший Барсик прогрел толстое брюхо на своей табуретке, а Мишка, несмотря на усталость, все никак не хотел угомониться и не шел спать, тогда сели за стол, и Виктор, взяв кружку с увесисто болтанувшейся водкой, сказал:

– Ну что, кондромошники, с прибытием! – и добавил, глядя на Настю лукаво и весело: – А надо все-таки сюда Генку затащить!

Девятнадцать писем

1.

Из деревни его вывез набитый пассажирами почтовый вертолет. До последней секунды было неясно, возьмут его или нет, и он напряженно стоял возле дверцы, пока искали завалившуюся коробку, подписывали накладные и кидали на снег белые просургученные мешки с уже не интересовавшей его почтой – всё, что ему могли написать, он уже знал.

Из Усть-Мары Дмитрий летел на старом транспортном самолете. Большой, четырехмоторный, крашенный серой краской, он одиноко стоял на краю площадки. Вскоре появился и командир, неся под мышкой завернутого в бумагу налима со свисающим хвостом. «То, что нужно», – подумал Дмитрий и быстро договорился с командиром за кусок осетра.