Очень хотелось солнца

Да и сам я со смертью жены словно сбился с шага, не находя больше и в родных стенах прежнего покоя. Начав жить как бы «на одной ноге»: не сесть, а присесть, примостившись с краешку на минутку, не поесть, а срочно заглотнуть, чтобы куда-то бежать, не попить чаю, мерно черпая из крохотной розеточки вишневое варенье, а, забыв про него, отвлекшись на тысячу срочных мелочей, потом, через час, вспомнить и залпом опрокинуть в себя остывшую бурду. Я давно ощущал, что мне уже (быть может, в силу возраста, а может, воспитания в другом времени) не было места нигде – нигде не получалось жить так, чтобы не заставлять душу ежесекундно напрягаться в бесконечных компромиссах с самим собой. Наш с Ниной дом оставался последним местом, убежищем, где сохранялись мы такими, какие мы есть. Но теперь и он утратил это свойство, превратившись в гостиницу без обслуги, а сам я стал командированным постояльцем, ночующим в ней по мере надобности. Может быть, от этого острой болью отзывались во мне оставшиеся в нем приметы и знаки другой жизни и другого времени?

И вдруг в этой квартирке, у этих совершенно чужих людей моя нынешняя бесприютность неожиданно отступила. Душа оттаивала в опознавании привычного, того, что я это привычное нашел, не чая и даже не надеясь найти в нашем издерганном, нервном, амбициозном и, по сути, очень несчастном городе. Я испытывал неожиданное, какое-то глубокое, ни с чем не сравнимое облегчение.

От моих размышлений меня снова отвлек звук поворачивающегося в замке ключа.

– Неля! Фанни надо мыть лапы – там все развезло, пока мы гуляли! – вострубил из прихожей голос Егора. – Фанни, не крутись, дай снять ошейник. И нет! Не туда! В ванную! В ванную, я сказал!

В тепло и уют комнаты проник было тревожный холодок улицы, который внесли с собой хозяин и собака. Но в прихожей зашуршала снимаемая куртка, открылась и закрылась дверца стенного шкафа, веселое цоканье когтей выстукивало по кафелю пола счастливую польку… И холодок сам собой стал медленно-медленно таять, растворяясь в приглушенном свете гостиной, где я сидел, в молчании темной спальни, во вспыхнувшей на кухне газовой горелке, в первых вкусных запахах предстоящего ужина…

Квартира ожила, наполнилась звуками текущей воды, шарканья домашних тапочек, открываемой дверцы холодильника, стука ножа о разделочную доску, звона перебираемых в ящике вилок… Но все они, эти звуки, были признаками размеренного, упорядоченного, правильного жизнеустройства, в котором приход Егора, даже его громогласное командование, словно капитана на мостике корабля, вероятно (как и оказалось потом), было традиционным, составляло необходимую часть этого мерно текущего бытия.

Нелли меж тем очнулась, взгляд ее сфокусировался, она покрутила в руках коробочку от йогурта и ложку, словно вспоминая, как они очутились в ее руках, и, слабо улыбнувшись мне, плавно покачивая бедрами, направилась к выходу из комнаты.

Навстречу ей в комнату буквально ворвался Егор – он вообще как-то умудрялся бывать одновременно в нескольких местах: только что я слышал его голос на кухне, а он уже успел на ходу приложиться к щеке жены, кинуть на стол какую-то папку, шевельнуть мышь на столе, от чего засветился экран монитора, что-то там проверить и снова его погасить… При этом не умолкая ни на минуту.

– Я рад, что вы пришли. Сегодня пятница, и мы можем смотреть хорошее кино до самого утра… Идемте на кухню, сейчас мы будем ужинать, я приволок обалденные котлеты…

– Да я…

– Никаких «да я!». Котлеты ждут нас в нетерпении! Пошли-пошли на кухню, не уклоняйтесь, пожалеете! К тому же там можно продолжить разговаривать. Я вам сейчас расскажу – сегодня прочел, пока ехал в метро…

И снова я почувствовал, как мне нравится то, что происходит, – как-то запросто, без возрастных церемоний, и в то же время интеллигентно, без хамского панибратства. Откуда в этом мальчике обнаружился дух и тон наших тусовок конца 70-х? Ведь как раз в конце этих 70-х он, вероятно, только родился!

Невзирая на свои крохотные размеры, кухня была фантастически светлой, уютной и совсем нетесной. По левую сторону от входа высилась громада холодильника, за которым начинался плавный изгиб персикового цвета кухонного гарнитура, перетекающего через угол в месте раковины на другую стену и тянущегося до самого окна. Прижавшись к подоконнику, по центру стоял небольшой, такой же, как и в гостиной, но высокий, с прозрачной столешницей столик. С той разницей, что под стеклом лежала большая квадратная салфетка в черную и белую клетку. Отчего стол напомнил шахматную доску, взятую по краям в белую раму. Три посадочных места: уголок у стены напротив, в торце и у плиты. Вот в этот уголок напротив меня и усадил Егор. И снова прямая параллель: ах, как я любил у нас дома такой же уголок, в который забирался по команде Нины, не любившей, чтобы «кто-то крутился у меня под ногами, когда я готовлю».

– Вам, может быть, пока Егор возится, сварить кофе? – в кухню вошла Нелли. За ней, бурно отряхнувшись в прихожей, тихонько просочилась Фанни.

– Не откажусь…