Очередь

Учетчик услышал скрип отодвигаемой половицы, кто-то вышел из дома. Учетчик торопливо оделся и побежал следом. Занимался редкий для средней осени погожий день. В беседке в дальнем углу облетевшего прозрачного сада сидел человек. Беседка была старой, крыша на подгнивших столбах покривилась. Но еще крепко стояли приземистый столик и деревянная скамейка вокруг него. Над столиком склонился гонец Глинчик. Заостренная карандашом рука в дырявой шерстяной перчатке летала по бумаге. Очевидно, он спешил подправить сделанные на скорую руку рисунки и отнести неграмотной Глинке наглядный отчет о вчерашнем дне. Вряд ли гонца обрадует чужое присутствие.

«Можно, я посижу рядом?» – ёжась, спросил учетчик. Было зябко, хотелось согреться резким сильным движением, как за городом, где сразу после пробуждения наваливались дела. «Конечно. Лавка круглая, – приветливо сказал Глинчик и быстро слизнул капельку пота с губы. – Заодно попозируете мне. У вас иностранное выражение лица. Трудно рисовать по памяти. На своих-то рука у меня набита». Обращение к учетчику на «вы», возможно, было завуалированной просьбой держать дистанцию. Учетчик примостился напротив рисовальщика, через стол, и далеко откинулся назад, показывая, что не пытается заглянуть в чужие бумаги. Для тепла он плотно обхватил себя за плечи.

«Письма служащим с портретом подвального секретаря твоя работа?» – помолчав, спросил учетчик. «Моя каллиграфия, мои рисунки во всех четырех экземплярах, – не без гордости подтвердил Глинчик. – Помучился я, разбирая и переписывая авторитетские черновики, буковка к буковке, чтобы ни одно слово не читалось двояко. Итоговые документы столь важного переговорного процесса должны быть однозначно понятны». – «А вот для меня кое-что осталось темным, – возразил учетчик и, видя, как замер собеседник, продолжил: – Например, некоторые лица, глубоко замешанные в случившемся, в итоговом документе не упомянуты вовсе. Причем не только очередники, но и служащие. Про музейку, сторожиху, дворничиху нет ни слова, тогда как поварихой, шофером, архивщицей текст буквально пестрит». – «А! Вы про общий смысл, – с облегчением сказал гонец, возобновляя рисование. – Не я составлял документ, и не мне отвечать за содержание. Но ответ на ваш вопрос ясен. Он на поверхности. Документ интересуется служащими, важными для очереди. Одно делается за страх, иное – за совесть, это разные работы с разными результатами. И повариха, и архивщица, и шофер, как вы попросту, но не совсем точно их называете, выполняют поварскую, шоферскую или канцелярскую работу по совместительству, для приработка, поскольку служащим вечно не хватает денег. А по основному месту работы они кадровики, вершат судьбы очереди. Оставленные же за строкой документа служащие или никогда не решали вопросы трудоустройства, как музейка, или уволились из кадров, как сторожиха и судомойка, или, как дворничиха, одной ногой в служебной могиле. Дворничиха уже не вернется и на нижнюю ступеньку карьерной лестницы, хотя будет карабкаться до последнего. Но это не значит, что очереди чихать на дворничиху. Неупомянутые служащие сохраняют влияние на общий ход городских дел, особенно если разозлятся, иначе и быть не может. Очередь не пытается их принизить и списать со счетов. Когда авторитеты готовили письмо, они обошли таких служащих молчанием для поддержания почетного нейтралитета с ними. Как говорится, не хочешь встретить волка – не называй его».

«Это ты хорошо растолковал, – сказал учетчик, вспомнив свои контры со сторожихой. – Но я подозреваю, что в этом документе расставлены еще какие-то тонкие силки. А я их не вижу моим иностранным, как ты верно подметил, умом. Я пытался переговорить с Богомольцем, мы с ним вроде приятели. Но он без объяснений наотрез отказался меня слушать. Вы оба гонцы. Ты не знаешь, чем могла быть вызвана такая резкая и огорчительная для меня перемена?»