Очерк французской политической поэзии XIX в.

Резким контрастом патетическому началу «Добычи» являлся ее конец, где поэт возмущенно рассказывал о том, как «Париж, столь прекрасный в своем гневе, столь полный величия в этот день бури», превратился на завтра в «грязную и гнусную сточную яму», где бесчисленная и корыстная «толпа трусливых мошенников» бегает из двери в дверь, набивая себе карманы за счет победы бескорыстных народных бойцов. Так святая борьба народа обернулась обогащением мерзких стяжателей и рвачей, заявлял поэт. Необыкновенно широки оказались художественные обобщения Барбье: неожиданно — и опять-таки впервые в политической поэзии XIX в. — он сумел разоблачить потаенную суть буржуазно-демократических революций, где героизм народа завершается лишь торжеством его новых поработителей.

Барбье был поэт-романтик. Но в «Добыче» его романтические тенденции как-то на заднем плане: все здесь полно реалистических нот, в которых словно пробился самый голос революции. Поэту посчастливилось ярко выразить правду жизни, и это доставило «Добыче» и ее автору славу, не умиравшую весь XIX в.

Барбье

Любопытно, что «Добыча» вылилась у Барбье не в едином порыве романтического восторга и негодования. В книге Т. В. Соколовой[12] сообщается, что это был лишь второй вариант стихотворения, вдумчиво переработанный поэтом ради большей социальной конкретизации персонажей — народа, который сражался за «святое дело», и подлых буржуазных захватчиков его победы. Т. В. Соколова указывает, что современный поэту критик Г. Планш оценил «Добычу» (и весь сборник Барбье «Ямбы») как «лирическую» сатиру, резко отличную, несмотря на заимствованный у Андре Шенье размер (сочетание 12-сложника с 8-сложником), от сатиры классицистов, которая «судит и поучает с точки зрения идеального разума, безликой непогрешимости и в такой же степени, как о предмете рассуждения […], беспокоится об изяществе стиля». Классицистическая сатира, по словам Плашпа, обращена только к «просвещенной» публике, якобы единственно «способной оценить» ее, тогда как лирическая сатира требует уже «не бесстрастного рассуждения, а активного вмешательства в дела и события» и притом со стороны «широкой массы», ибо должна «раскрыть глаза людям, пробудить их от спячки, заставить всех включиться в борьбу со злом в его конкретных проявлениях».

Правда жизни властно заявила о себе и в сатире Барбье «Лев» (декабрь 1830). В обиход последующей политической поэзии не менее прочно вошел созданным поэтом образ «льва» — могучего революционного народа. С той же драматической силой и горечью писал Барбье о том, как «народный лев», совершив трехдневную революцию, утомился и задремал, как льстиво ласкали и убаюкивали его гаденькие трусливые карлики и как, вое пользовавшись его сном, они сумели опутать его, сковать и надеть на него намордник.

Новая сатира Барбье остро дополняла «Добычу», заявляя о том, что народ подло обманут и снова в неволе по милости тех же буржуазных «трусливых мошенников». Большого художественного и общественного значения полна и сатира «Кумир» — резчайшее выступление Барбье против бонапартистского лагеря и против Наполеона I, в лице которого Барбье видел лишь безжалостного честолюбца, погубившего неисчислимое множество человеческих жизней. Это был удар по «наполеоновской легенде» и по усилившейся после Июльской революции активности бонапартистов: в это время был еще жив сын Наполеона, герцог Рейхштадтский, которого уже именовали Наполеоном II (он умер в Австрии в 1832 г.).

В дни Парижской Коммуны 1871 г. Анри Рошфор перепечатал сатиру Барбье в своей газете «Мо д'Ордр» в связи в предстоящим сносом коммунарами Вандомской колонны, памятника наполеоновского милитаризма.

В ряде других сатир сборника «Ямбы» (1831) Барбье выразил отвращение к Июльской монархии, к растлевающему влиянию денег, к уродству, пошлости и низменности буржуазного строя. Но он начинал уже встревоженно высказываться о мятежном народном лагере, казавшемся ему несознательным и анархичным; тут поэт все более отдавал дань своим растущим религиозно-консервативным воззрениям[13].

В своих противоречиях поэт отразил колебания буржуазно-демократической революционности. Сегодня она была еще способна на некоторую самокритику, еще могла думать, что народ вправе претендовать на какую-то часть завоеваний «трех славных дней», еще способна понимать его недовольство гибелью своих надежд и хищным рвачеством новых, буржуазных хозяев жизни, сумевших надеть намордник на «народного льва». Но далее она уже смирялась с положением вещей и переходила на антиреволюционные позиции для охраны достигнутого строя «настоящей» конституционной монархии.

Другим замечательным художественным памятником тех же самокритических тенденций буржуазно-демократической революционности 1830-х годов является знаменитая «Немезида» — еженедельная стихотворная сатира, которую Огюст-Марсель Бартелеми (1796–1867) издавал (при небольшом сотрудничестве Жозефа Мери) с 27 марта 1831 г. по 31 марта 1832 г.