Очерк французской политической поэзии XIX в.

Спешите! Горизонт суров и мрачен,
Пускай успех не кружит головы.
Сейчас Лион весь ужасом охвачен
И голод смертью наказали вы.
На севере, на западе — повсюду
В отчаяньи смиряется нужда.
У ваших войск еще победы будут,
Но ваш успех непрочен, господа!
Послушайте пророка предсказанье,
Мой взор — открыт, слова мои — не бред:
Вам не сломить всеобщего восстанья
Ценой кровавых временных побед!
И там и тут растет голодный строй.
Что им до партий, до имен, до кличек?
Король, республика, Наполеон Второй,
Шотландский мальчик — это безразлично.
Не в этом суть. Здесь истина проста:
Голодных в бой ведет повсюду голод.
Свои предместья Рыжего Креста,
Очаг борьбы, имеет каждый город.
Голодных — тысячи, весь человечий род.
Он к сытым тянет руки, он встает!

Пер. В. Лебедева-Кумача

Сомневаться в искреннем сострадании Бартелеми к голодающему народу нет причин. Но столь же несомненно, что поэт не знал и не понимал всех стремлений рабочего люда. Сколько других подобных же буржуазных демократов любило толковать о темноте народа, не желая видеть, что этот народ достаточно просвещен, чтобы горячо и бескорыстно любить родину и свободу, восставать — против несправедливости и эксплуатации, осознавать свою полную обездоленность и бороться за лучшее будущее, которое в XIX в. все более связывалось у него с мечтой о республиканском строе.

Как бы то ни было, заслуга Бартелеми перед политической поэзией была не только в широкой общенациональной — по примеру Беранже — масштабности его сатиры, громившей Июльскую монархию и весь ее политический курс, но и в том, что «Немезида» заговорила о глубоком и остром противоречии, раскалывающем буржуазное общество. Если в сатирах Бартелеми, с их преобладающим реалистическим началом, немало пережитков классицистической тяжеловесной рассудительности, то риторика эта заметно оживляется и исполнена непосредственной взволнованности, когда Бартелеми пишет о восстании лионских ткачей. Поэт очертил громадный, клокочущий возмущением мир народной мятежности как вечную угрозу для буржуазного общества, и в этом смысле он сделал, подобно Барбье, шаг вперед в развитии политической поэзии, хотя и не сумел правильно осознать все им увиденное.

На протяжении всего XIX в. поэты революционной демократии много раз делали попытку воссоздать форму «Немезиды» — и не только для разоблачения существующего правительственного курса, но главным образом для более глубокого изображения борьбы трудовых масс против капиталистического строя[14].

Уже упоминалось, что при Реставрации голос революционной демократии был еще малоразличим. В ту пору, как указывал Маркс, «классовая борьба между капиталом и трудом была отодвинута на задний план: в политической области ее заслоняла распря между феодалами и правительствами, сплотившимися вокруг Священного союза, с одной стороны, и руководимыми буржуазией народными массами — с другой; в экономической области ее заслоняли раздоры между промышленным капиталом и аристократической земельной собственностью…»[15]

Домье. Типографский рабочий.

(деталь литографии «Свобода печати»)

Однако, хоть и на «заднем плане», классовая борьба происходила, и одним из ее выразительнейших и шумных свидетельств было в 1810–1820-х годах разрушение рабочими машин, призванных вытеснить кустарное ремесленное производство[16]. Но с приходом Июльской монархии классовая борьба стала принимать более широкие размеры и уже именно характер «борьбы между капиталом и трудом».

Безысходно тяжелое положение трудового народа, лишенного всяких прав, полностью находившегося во власти буржуазных эксплуататоров, делало рабочих постоянными и неизменными участниками всех республиканских восстаний 1830-х годов.