Очерки агентурной борьбы: Кёнигсберг, Данциг, Берлин, Варшава, Париж. 1920–1930-е годы

На наш взгляд, эта версия не выдерживает критики по следующим соображениям. Первое: после своей вербовки, закрепляющей основой которой было раскрытие чекистам «огромной» агентурной сети, Кобылянский вряд ли решился бы на признание о совершенном им воинском преступлении. Гипотетически он мог пойти на такой шаг, всячески уменьшая нанесенный своими действиями ущерб. Но, как профессиональный разведчик, он не мог не предполагать, что его подчиненный Ковальский уже сотрудничал с ОГПУ, а, следовательно, его сведения о польской агентуре «перекрывались» бы информацией последнего. Напомним, что из материалов Сосновского (Добжиньского) следует, что именно Ковальский подготовил основу для вербовочного выхода на Кобылянского. Значит, Кобылянский мог предположить, что после начала следствия Ковальский рассказал бы о реальном ущербе, нанесенном его действиями польской разведке в СССР.

Второй момент: чекисты, накопившие к тому времени большой опыт в организации и проведении дезинформационных операций в отношении иностранных разведок, ни при каких условиях не пошли бы на передачу даже качественно сработанной «дезы» без риска потерять вновь приобретенного ценного агента. В конце 1920-х годов у них было достаточно поводов убедиться в том, что польская разведка продолжала получать из Советской России актуальную разведывательную информацию, и, следовательно, гарантии, что она по неконтролируемым ОГПУ каналам не войдет в противоречие с «дезой», направленной через Кобылянского, у них не было.

Третий момент: по тем же соображениям чекисты не могли пойти и на перевербовку выданных Ковальским и Кобылянским агентов, пока польские разведчики находились в Москве.

После занятия Кобылянским должности вице-директора политико-экономического департамента МИД Польши начался новый этап его деятельности в качестве агента советской разведки. Характер содержащихся в Сборнике документов, исходящих от «серьезного польского источника», как писали в сопроводительных записках руководители разведки, указывает не только на доступ Кобылянского к совершенно секретной переписке МИД Польши, но и на его постоянные служебные контакты с министром Беком, в ходе которых последний делился с агентом своим мнением по важным внешнеполитическим проблемам[395].

Тем не менее с именем Кобылянского связана еще одна загадка. Как мы помним, в закрытом письме НКВД от 11 августа 1937 года он назван как агент-двойник польской разведки. Но в недавно обнародованных архивных документах СВР России содержатся письма польских послов в Вашингтоне и Белграде в МИД Польши, датированные, соответственно, 8 ноября 1937 и 13 января 1938 годов, которые были получены из варшавской резидентуры ИНО.

Кроме того, агентурные сообщения из Варшавы «О работе японской разведки с украинской эмиграцией» (26 января 1938 г.), «О деятельности 2-го отдела польского Генштаба» (24 января 1938 г.), «О переговорах министров иностранных дел Англии и Польши» (5 февраля 1938 г.) указывают на вероятность того, что контакт с Кобылянским продолжал поддерживаться, несмотря на его обвинения в двурушничестве[396].

Это значит, что либо к февралю 1938 года он действительно продолжал сотрудничать с советской разведкой, либо в аппарате польского МИД действовал еще один ее высокопоставленный агент. Последнее предположение возможно, но маловероятно. Учитывая сам характер документов и высокий служебный уровень корреспондентов, можно скорее согласиться с первой версией. В таком случае получается, что, озвучивая в письме от 11 августа 1937 года факт «сотрудничества» Кобылянского с польской разведкой в качестве агента-двойника, его авторам либо не было ничего известно о продолжении работы с ним в Варшаве, либо они не согласовали соответствующий раздел письма с руководством ИНО ГУГБ НКВД СССР.

В любом случае этот пример демонстрирует ситуацию организационного хаоса и неразберихи, царивших в то время в кабинетах на Лубянке, когда «левая рука не ведала, что творит правая». Обнародование же в письме имени действующего ценного агента, информация которого в течение семи месяцев продолжала поступать Сталину и Молотову, само по себе является вопиющим фактом расконспирации.

Возвращаясь к тематике «секретного» польско-германского договора и информации о существовании такового, переданной Кобылянским, обратимся к упоминавшемуся ранее агентурному сообщению «О встрече министра Ю. Бека с французским политиком де ля Роком». К сожалению, этот важный документ, кроме косвенных указаний, содержащихся в самом тексте, не имеет ни одной рабочей пометки, по которым его можно датировать. Попробуем хотя бы приблизительно определить дату подготовки этого агентурного сообщения.