Очерки из будущего

Положение, в котором оказался Оррин, получив год свободного времени как раз в этот период жизни, было полно соблазнов. Мы не можем сказать, у скольких из нас хватило бы сил противостоять им. Даже самым сильным было бы трудно оценить истинную ценность дисциплины, связанной с трехлетним ученичеством в промышленной армии. Школьная дисциплина, которую мы считали суровой, пока ей подчинялись, является лишь подготовкой к более строгой дисциплине промышленной армии. Многие ли из нас были бы достаточно сильны, чтобы противостоять тенденции вернуться к дикому индивидуализму наших предков, если бы мы были освобождены от этой дисциплины? Мы не можем сказать, насколько наши характеры укрепляются и формируются благодаря более широкому взгляду на наши социальные отношения, полученному в личных товарищеских отношениях и далеко идущих проектах промышленной армии.

Для Оррина, с его природной регрессивной склонностью, соблазн был неизбежно сильнее, стремлению к самовозвеличиванию было труднее противостоять. И действительно, на какое-то время он поддался этим побуждениям. Он унаследовал от отца усадьбу, где семья жила на протяжении многих поколений, начиная со времен Великой социальной революции. Именно здесь жил его прадед во времена социальных потрясений, положивших начало нынешней промышленной системе. Этот предок слыл огромным богачом, как тогда считалось, но когда государственные чиновники составляли опись его имущества, они не смогли обнаружить ничего, кроме дома и красивого участка, окружавшего его. Предполагалось, что он накопил значительную личную собственность, но что с ней стало – загадка, а поскольку он вел уединенную жизнь с тех пор, как выставил своего единственного сына за дверь из-за его передовых общественных взглядов, никто так и не смог разгадать эту тайну.

Оррин на некоторое время закрылся в этом доме, и мало кто знал о его передвижениях. Обедал он в городской столовой, а иногда появлялся в винной комнате, где за бокалом вина или пива проводили часы досуга менее амбициозные рабочие, составлявшие низшие слои населения, и те избиратели, которые, не имея офисов, считали, что время тяготит их. Здесь он был в некотором роде любимцем, потому что был хорошей компанией, когда хотел, мог спеть песню или рассказать историю наравне с лучшими из них, а иногда излагал свои особые социальные взгляды в зажигательных речах.

Но по большей части он посвящал свое время дому и участку, тратил излишки своей кредитной карты на благоустройство последних, а затем, из чистого эгоизма, обнес все высоким забором, чтобы отгородить других от любования на их красоты. Кроме самого Оррина и тех, кто приезжал для выполнения работ на участке, никто никогда не входил на территорию усадьбы.

Он продолжал вести такой образ жизни некоторое время, а затем с ним произошла перемена, столь же внезапная, сколь и необъяснимая. Он подал заявление о приеме в колледж химии, и когда его заявление было одобрено, он усердно посвятил себя работе над курсом. Вся энергия, которой не хватало в его прежних занятиях, казалось, копилась и теперь нашла выход. Курс химии он окончил с почетным дипломом, а затем, вместо того чтобы использовать полученные знания, вернулся к прежнему бесцельному образу жизни, и этот эпизод был отнесен к очередной эксцентричной выходке Оррина.

Однако это была не совсем эксцентричность, поскольку в одной из неиспользуемых комнат своего дома он устроил лабораторию и посвятил себя проведению серии экспериментов. Он искал определенную химическую комбинацию, и она, очевидно, была сложной, так как он трудился там день за днем, с раннего утра до поздней ночи. Наконец он почувствовал, что добился успеха, и приступил к испытаниям. Написав несколько слов на клочке бумаги, он сжег её, тщательно сохранив обугленные останки без повреждений, а затем, подвесив их в колокольном сосуде, держал его над мензуркой с белым порошком, в которую налил жидкость. Вскоре появились густые испарения, которые, соприкасаясь с обугленной бумагой, медленно выводили на ней когда-то написанные знаки ярко-красным цветом.

Он добился полного успеха и теперь собирался постичь тайну, над которой так долго размышлял. Изучая старые бумаги, которые он нашел в столе, не использовавшемся со смерти его прадеда, он наткнулся на одну, которая вызвала его любопытство. Она пожелтела от старости, и текст, большей частью, выцвел, став неразборчивым. Тем не менее, читаемого текста была достаточной, чтобы убедить его в том, что бумага содержит какое-то важное сообщение, и он посвятил себя поиску способа оживить выцветшую часть документа.