Очерки, рассказы, статьи, дневники, письма

И снизу — сквозь лязг и хрип:

— Сила не берёт!

Астраханцы:

— Мочи их мокрым дождём! Айда, братцыньки, на подмогу!

И в мгновенье один за другим через перила, на руках повисли, перехватились — соскочили вниз, где ворот якорный.

Чёрной тучей в полнеба налезает высокий берег.

Успеем ли? Нет, не успеть!

Пышет пáром с борта. Обдало белым облаком — и нет ничего, только скрип да лязг, да крики. Всё кончено…

Слетело облако: канат уже натянулся, якоря не видно. Якорь уже у борта.

Удалось! Расцепились!

— До полного! — кричит командир в машинное.

Забухали колёса.

На барже поспешно выхаживают якорь.

Идём грудью в ветер. Сзади чёрный берег сползает ниже и ниже.

— Отдать якоря!

Обошлось…

Мерно качает.

Пассажиры вешают спасательные пояса по местам, расходятся, запираются в каютах.

Всю ночь пережидали бурю. Машина всё время работала.

Стояли под деревней Белогорье.

* * *

А наутро Обь не узнать. Она совсем другая: спокойная, равнодушная. Стена весёлой зелени на берегу — берёза, осина, ель. Вода отливает малиновым. Река не кажется даже такой уж широкой: ну, две Невы, не шире. Но это — обман. С левого борта тянется низкий берег — луга, тальник — и вдруг кончается. То был остров. За ним открывается широкое водяное пространство. Вдали длинная полоса тумана. Белая полоса разрывается, и чуть виден лес на том берегу Оби.

За весь день «Москва» делает три остановки: утром — против деревни Сушкиной берёт дрова, днём — в Малом Атлыме.

Необычайно живописно это селение. Раскинулось в горах. На склонах — разностенные избы, амбарчики.

Вдруг домик городского вида с белыми кокетливыми окнами, с железной крышей.

Почти нет встречающих пароход — только здешние служащие Госторга. Потом несколько крестьянок выходят с ведрами и плетёными большими корзинами: продать пассажирам черницы. Черника тут два рубля ведро.

— А куры на продажу есть?

— Нету-ка, нету-ка, каки у нас куры. Одна есть — и та с цыплятами ходит.

* * *

Большой Атлым. На берегу склады, пара домишек.

Деревня за горой.

Долго стоим: матросы выгружают муку, крупу. Удивительно, сколько в брюхе парохода может поместиться больших, тяжёлых мешков.

Пассажиры полезли на кедры, сбивают шишки.

Всходит луна. Ночная птица-сирин кричит в лесу. Отваливаем. Идём под берегом. Рядом, по гребню горы, идёт, идёт несметное чёрное войско тайги.

Блещет призрачная лунная дорога. На ней, как сон, как воспоминание, появляется узкая лодчонка, человек в ней поблёскивает украшениями в чёрных волосах. Поднимает из воды остроконечное весло — и всё исчезает.

С удивлением вспоминаю: мы же в Земле Югорской! Этот туземец, что сейчас промелькнул в полосе лунного света и так показался похож на индейца, — остяк или вогул. А днём их совсем не видно. Наверно, все в лесах, в глубине страны…

* * *

Большие сёла Кондинское и Шеркалы проходим ночью.

* * *

— Это невозможно стерпеть, — наутро говорит Валентин, — сколько здесь уток. Матросы говорят, через час остановка: дрова будем брать. Махнём на охоту?

Мы натягиваем болотные сапоги, набиваем карманы патронами.

За долгую дорогу сколько у нас было разговоров о предстоящей охоте. Уток набили — без счёту. Промахов у нас, конечно, не было.

«Москва» даёт гудок.

Охота начнётся сейчас.

И обоих нас охватывает тайное смущение. По правде сказать, ни один из нас не уверен в своём выстреле. Я — потому, что ружьё у меня новое, я не привык к нему, не ходил ещё с ним на охоту. Валентин — потому, что он вообще ещё не охотился с дробовиком.

«Москва» остановилась, сходни поперёк пути. Мы спускаемся. Стараемся спрятать свои ружья: ещё увяжутся любопытные.

Залитый водой луг. На пригорке — землянка. Мальчик вылезает из неё и прямо направляется к нам.

— Айдате-ка сюда: тут кроншпилей черно садится.

Что ж, кроншнеп — крупнейший из куликов — прекрасная дичь. Мы идём за мальчиком.

Я незаметно оглядываюсь. Палуба полна народа. Показывают на нас пальцами. Кричат:

— Влево идите, влево: сейчас там утки сели!

Я делаю вид, что не слышу. Валентин — тоже.

Из травы шагов за полсотни взлетают два долгоносых кулика.

Ружьё само вскидывается к плечу.

«Не буду стрелять, ни за что не буду! — твержу про себя. — Куда, к чёрту, на такое расстояние!»

Птицы удаляются. Неожиданно вслед им гремят четыре выстрела.

Кроншнепы спокойно продолжают лететь.

— Умирать полетели! — весело кричат с палубы.

— Зачем стрелял? — шиплю я на Валентина.

— Ты первый начал!

Чёрт его знает, кто первый. Ружья начали. А уж если они начали, разве заткнёшь им глотку?

* * *

Трава растёт прямо из воды. Добро, что сапоги у меня выше колен.

Валентин бахает где-то далеко: он пошёл берегом. Наверно, напал на дичь. Обстреляет — засмеёт!

Мне стрелять не по чему: стайки уток проносятся вне выстрела, над головой только чайки. Целый час уже прошёл.

И тут замечаю одинокую утку: несётся прямо на меня.

— Спокойствие! — говорю сам себе, отодвигаю предохранитель.

Утка резко изменяет направление. Бью навскидку… и гром выстрела сливается с басистым гудком парохода.

Мертвая утка с разлёту падает в воду шагов за сотню.

Сунулся — зачерпнул воды в сапог.

Оглянулся — до берега целый километр.