Очерки, рассказы, статьи, дневники, письма

Валентин уже с час не отрываясь смотрит в окно. Ни улыбки на губах, ни задумчивых складок на лбу — на лице никакого выражения. Затих, точно его и нет. И только глаза: распахнутые, оцепенелые, как глаза филина на свету. Впрочем, нет — не филина. От ресниц, что ли, сетчатая тень на них и дробит зрачок и белок на тысячу мельчайших глазков. Скорей как у мухи под микроскопом глаз Валентина: тысяча глаз в глазу.

— Ну, воззрился! — бормочу я сердито.

Я уже знаю, что теперь с ним не поговоришь: хоть ори ему в самые уши — он будет мычать в ответ. Хоть сапогом бей — не достучишься.

И так он может — с одними глазами — просидеть ещё хоть пять часов. Потом схватится за краски. Знаю уж…

…И всё-таки вздрагиваю, когда вдруг он срывается с места и ныряет под диван за кистями, красками, бумагой. Теперь его бьёт лихорадка, он нагибает чайник над кружкой — и плещет воду на стол. Он судорожно макает кисточку в кружку, сам пристально щурит глаза в окно. Затем разом перекидывает глаза на белый лист бумаги и решительно проводит по ней кистью: отделяет небо от земли.

В каюту вползают какие-то тени, блики, блески.

— Валентин! что там такое за окном?

— М-м-м!

Я нехотя поднимаюсь с дивана и взглядываю поверх головы Валентина.

Зрелище необычайной силы оглушает меня, как гром.

Небо взорвано. Ещё высокое солнце льёт истекающий кровью свет сквозь голубую брешь. Чёрный, тяжёлый пласт громадной тучи обвалился в воду. Окровавленная вода из бурой на глазах превращается в ясно-голубую, сверкает, искрится: дугой из воды прянула в небо широкая радуга.

Дымятся пожарища пустынных приплюснутых островов. И только погибшие в далёком урмане лиственницы-корабли вздымают кресты обугленных мачт. Там будто гудят краски: и синь, и прозелень, и ржа.

В волнении я кидаюсь за тетрадью: записываю с натуры этот редкостный под Полярным кругом, яростный праздник света.

Анилиновый карандаш твёрд и выцарапывает на плохой бумаге бледные подобия слов. Я вдруг решаю, что описать такое зрелище можно только чернилами. В походной аптечке есть пробирка с какими-то таблетками. Вытряхивая таблетки на стол, крошу в пробирку анилин карандаша и кипятком из чайника развожу чернила.

Перо помогает находить точные слова, но — всё уже кончилось, пока я возился с чернилами… Тучи сдвинулись, солнца нет, потухла радуга — всё умерло. Серый дождь. Ещё несколько времени пишу по воспоминаниям.

А Валентин всё работает.

— Чего ты всё в окно-то пялишься! Ведь всё равно там теперь совсем не то, что ты мажешь на бумаге!

— М-м-м!

Поговоришь с ним!

Морда как у телёнка, жуёт всё время что-то, жвачное!

А то вдруг начнет щуриться, жмуриться, башку набок и глядит по-птичьи одним глазом на перепачканную красками бумагу.

Живописец, подумаешь, аква-ре-лист!

А сам про кружку с водой совершенно забыл: суёт кисть в рот, обсосёт и правит ею то в одном месте этюда, то в другом.

— Свинтус ты, вот что! Стыдно на тебя глядеть.

— М-м! Да, да…

С досады, что не удалось полностью записать редкую картину, бросаю перо.

Хочу убрать таблетки в аптечку, — их нет на столе. Нет их и на полу.

— Куда, к чёрту, могло лекарство деться? Валентин? Ты не видал?

Он уже кончает этюд и, кажется, приходит в себя.

— Таблетки?

— Да, да, таблетки!

— Таблетки, кажется, я съел.

— С ума сошёл! Ведь их же там штук шесть было. Может быть, яд в них. Лошадиная порция.

— Неважно! Меня не проймёт.

А сам побледнел.

Я схватил пробирку с чернилами. На этикетке значилось:

Bismuth, subnitr. 0,5.
Salol 0,3.
Extr. Opii 0,01.

— Чего там? — не вытерпел Валентин.

Он латыни не знает.

«Пусть-ка помучится», — подумал я, тревожно нахмурился и покачал головой.

— Плохо, брат, очень плохо.

— Что ты говоришь?.. Яд? Да говори же ты!

— Обождать! Подействует, тогда узнаешь.

Так я ему и не сказал, что лекарство было самое невинное: крепительное.

Впрочем, оно никак и не подействовало на здоровяка.

Под вечер пароход незаметно вошёл в реку Полуй. Непривычному глазу не отличить реки от проток.

Серый туман.

В восемь часов гудки: остановка. Ничего не видно из окон. Говорят, прибыли в Обдорск.

Дальше «Москва» не пойдёт.

Вместе с астраханцами сходим на берег. По скользким ступеням круто лезем в небо.

С горы открылся нам невозможный вид.

Неба не было, земля исчезла. Вернее — земля и небо слились, линия их соединения проходила как раз через нас: мы стояли на горизонте.

— В самый, вишь, закрой упёрлись, — определил один из ловцов. — По самое некуда.

Что-то страшное творилось вокруг нас.

Тучи клубились, их пучило. Тучи налегали брюхом на что-то мутное, жидкое, волочились по какой-то тёмной слизи, что, может быть, когда-то было землей. Небозём этот растворился в воде, превратился в живое месиво.

Ловцы отошли от нас, их обволокло, вобрало в себя мутное месиво, — и больше мы их не видали.

Я поглядел на Валентина. Он меланхолически что-то жевал. Лицо его было мокро.