Очерки, рассказы, статьи, дневники, письма

— Плачь, плачь, бедный друг мой! — обратился я к нему голосом прочувствованным, насколько только позволяла сырость. — Плачь, ибо суждено тебе здесь горькое одиночество. Сердце моё уже пухнет от слёз, и вот потечёт, и тебе не удастся даже развести огня, чтобы сжечь мокрые мои останки.

Валентин утёр рукавом лицо и сунул мне в руку кусок ржаного хлеба.

— Накося, заткнись, рыдалец. Довольно любоваться красотами: не ночевать же в этой плевальнице, под открытым, как говорится, небом.

Мы двинулись по скользкой грязи в невидимый город.

* * *

Удивительное дело: даже этот городишко, городишко на самом горизонте, оказался набит до отказа.

У каждых ворот нас встречали лайки. Все улицы кишели собаками.

В домах толпились люди.

Перед нами открылись гостеприимные двери: нам позволили переночевать в пустой школе.

Школа оказалась имени великого французского ученого Пастера, который дал людям средство от бешенства. Так, в список спасённых от этой ужасной болезни должны быть занесены и наши скромные имена.

Нам рассказали, что в Обдорске есть и станция пастеровская.

Бешенство — бич здешних мест. По тундре бродят огромные полярные волки. Они заболевают первыми. Взбесившийся волк бежит и бежит — всё по прямому направлению, как не бегает ни одно здоровое животное, — и кусает всех, кого встретит. Впадают в бешенство укушенные им олени и лайки. Взбесившиеся лайки набрасываются на людей.

Спасти укушенных, предупредить ужасный конец болезни не было никаких средств: царское правительство не заботилось об окраинах. Ближайшая пастеровская станция была от Обдорска за 1541 километр — в Тобольске.

В Обдорске пастеровскую станцию открыла Советская власть.

* * *

Перед сном я прочёл в своей записной книжке:

«…Обдорск находится под самым Северным Полярным кругом.

…Это — последний русский населённый пункт на севере в Приобском крае, последний здесь шаг русской колонизации.

…С половины XVIII века сюда стали приезжать купцы на ярмарку. Только с 1820-х годов стали селиться русские на постоянное жительство, а с 1850-х годов сюда стали проникать и зыряне, составляющие в настоящее время половину населения Обдорска».

Про то, что Обдорск стоит на горизонте, в книжке ничего не было сказано.

«Во всяком случае, — подумал я, — мы достигли горизонта колонизации».

* * *

Утром мы встали рано, очень рано. В восемь вышли из дому: на фуражировку и осмотреть город.

Туман окутал всю вселенную. Ни земли, ни солнца, ни города. Тепло и сыро, как в выеденном огурце. Простуженными голосами поют петухи.

Через полчаса туман отрывается от земли, начинает подниматься, открывает деревянные домишки до окон. Но раздумывает, останавливается, сонно повисает в воздухе.

Никого на улицах. Всё закрыто. Все спят.

Прошли по улице сапоги, за ними — низкая волосатенькая лайка.

Туман нехотя приподнялся ещё, скрипнула калитка. Выглянуло заспанное лицо зырянки.

— Молока не продадите?

— Молоко? Наши коровы ещё спят.

Город нехотя вылезает из-под тёплого, сырого своего одеяла.

На каланче бьёт восемь. По солнечному времени. А во всём Союзе часы переставлены на час вперёд. Обдорск живёт позади.

Повсюду бродят волосатые лайки.

Появляются медлительные прохожие. Выходят из ворот коровы. Останавливаются. Протяжно мычат в туман.

В тумане проявляется срезанный конус вышки метеорологической станции, ведро дождемера, будочки самописцев. В другой стороне — радиомачты. В противоположном от реки конце города — деревянные корпуса больницы. За ними короткие улички выходят прямо в тундру.

Мы направляемся к реке: надо устраиваться на какое-нибудь судно до Пуйко. Там, говорили в Свердловске, увидим самоедов.

Под обрывом — целая флотилия рыбацких судов. Между парусных рыбниц одна побольше, моторная, нос обит цинком.

— Ого! — говорит Валентин. — Подходяще. Гляди-ка, какое название.

На носу под фальшбортом чёрными буквами: «Зверобой».

Проходят рыбаки с вёслами на плечах.

— Не знаете, куда идёт эта рыбница моторная — «Зверобой»?

— В океан курс держит за зверем. За дельфином, за моржом, чё ли.

— В Пуйко остановится?

— А как же.

— Летим! — говорит Валентин.

Внизу, под обрывом, на узкой полоске песка пристанские склады на высоких бревенчатых лапах. Узкий деревянный помост, на нём сторожа в вывороченных мехом наружу шубах, с громоздкими ружьями. К стене прибита доска с надписью от руки:

«БОЙСЯ! ЛЕДОРЕЗА! БОЙСЯ!»

По дощечке взбираемся на борт ближайшей рыбницы и с борта на борт, с борта на борт перебираемся на «Зверобой».

Молодые ребята — матросы — глядят вопросительно.

— Хотим с вами до Пуйко. Капитана можно видеть?

— Командира? На правом борту первая каюта.

Их всего-то — кают — две на правом борту судёнышка.

Пожилой командир поднимает голову от морской карты.

У командира глаза под крышей крылечка: до половины закрыты складкой свисающей кожи, а внизу морщинки. Но оттуда, из глубины, — как острые два клюва.

Мы показываем свои документы, просим взять на борт.

— Ну, что же, приходите, — просто говорит командир. — Часов в двенадцать отправимся. Только отдельных кают у нас нет, не взыщите!

Мы готовы ночевать и на палубе.

* * *