Очерки, рассказы, статьи, дневники, письма

Всю жизнь меня поражало, как начал писать. Начнёшь о чём-нибудь думать усиленно, вынашивать в себе какую-нибудь мысль (ещё больше — образ!), всё кругом так и подскакивает к ней: «И я, и я, и я! Возьми меня, и меня, и меня». Глядишь — и верно: всё подходит! Возьмёшь случайную книжку, и в книжке о том же, о твоём; с человеком разговоришься — он о том же; в природе, что увидишь, случится что, — всё о том же, об этом же самом говорит тебе. Вот когда так, значит мысль (образ) правильная. Удивительного в этом подскакивании ничего нет: всё в мире, в жизни едино, в частном — общее, в малом — великое. На этом и зиждется всё искусство.

*

Отовсюду слышу — и вот опять говорили 30 августа на городском собрании дошкольниц в Боровичах («на меня» созывали), — что «Лесные домишки» — любимейшая книжка дошколят. Что в ней «угадано» для маленьких? Мне кажется, — большая уютность: все домики и один другого лучше, уютнее.

Маленький герой — ещё «глупенький», ничего в большом мире не знающий, всюду тыкающийся носом — как и сами читатели (слушатели).

Может быть, то доброе, что встречает Береговушку — слабую и беспомощную — в этом огромном, но уже не чужом ей мире: по-доброму все почти встречают её, хотят ей помочь, предлагают переночевать у них.

В общем-то, что можно бы назвать «Дом и Мир», где весь Мир — дом для маленькой.

Собственно, почти на ту же тему у меня «Приключения муравьишки», «Мышонок Пик» — тоже.

И надо бы ещё раз как следует развернуться на эту тему.

Пусть маленький беспомощный птенчик потеряется, не послушав родителей. Его приключения в огромном, тёмном лесу, на реке, в поле. Всюду стерегут его большие опасности, неожиданные и — кажется — неотвратимые. Но и всюду доброе к нему, и всегда — в нём самом уже заложено всё то, что необходимо для избежания этих опасностей.

«ПТЕНЧИК-РОБИНЗОН»

Это может быть тетеревёнок, отставший от выводка. Он не знает своего отца — и очень пугается чёрного косача.

Может быть зайчонок, сидящий под кустиком, которого охотно кормят все пробегающие мимо зайчихи.

Может быть боевой утёнок, в одиночку испытывающий много бедствий, затем присоединяющийся к другому выводку (но — другой породы утки никак не принимают!), а затем попадающий в стаю — уже на большой воде.

*

Или искусство есть средство постижения жизни — средство sui generis^[42], — или нет искусства — tertium non datur^[43].

«Свой род» постижения жизни искусством, своеобразие его и отличие от науки заключается в том, что не одним логическим мышлением оно пользуется для своей цели (то есть постижения жизни), а ещё — и преимущественно — методом организации в гармонию человеческих эмоций. Область эмоций, корни их лежат в огромной и тёмной области подсознательной жизни человека, недоступной логике (математике) и часто её опровергающей (логика человеческая есть далеко не совершенное орудие). Извлекать корни эмоций из подземного (подсознательного) мира удаётся художнику средствами ритма (то есть музыки). Жизнь есть не только вечное движение, а вечно ритмичное движение. Ритм — закон жизни всей — одинаково жизни Вселенной (вращение небесных тел), человеческого существования и жизни атомов, электронов и всех бесконечно малых составных. (В постоянном изменении ритмов состоит эволюция мира человека и всего прочего живого и «мёртвого»; слишком резкое изменение ритма (например, удар кометы или пули) влечёт за собой мгновенную смерть, то есть неожиданное распадение на составные части. Нахождение в малом ритмов великого составляет сущность искусства и его цель — внелогическое познание (объяснение) жизни. Ощущение ритмов в себе и вовне требует от художника того, что на обыденном языке зовётся «талантом» — ощущение, выделение и приведение в гармонию ритмов. Отсюда — талант (художник) — организатор («инженер») подсознания.

*

Я принадлежал к числу тех мальчишек, — может быть, довольно редких, — которые не ломают игрушек, чтобы посмотреть, что у них внутри и как они устроены. Когда, маленький, я услышал от мамы, что красавицу Саню врачи разрезали ножом, вынули у неё что-то из живота (очевидно apendix) и зашили, — я заболел. Позднее (с восьми лет), когда у меня появились ружья, я не мог себя заставить разбирать их даже в случае порчи: мне казалось это так же трудно и… святотатственно, как вскрыть собственную руку и вообще резать человека, животное, произведение искусства. Из такого человека никак не может получиться анатом, врач; не получится и учёный-орнитолог. Но мог получиться художник-орнитолог.

Наоборот, из отдельных частей разрушенного мне в детстве всегда хотелось сложить целое.

Живой образ — синтез, искусство — с детства необычайно сильно действовали на меня, и я всегда видел и вижу в них чудо, необъяснимое никаким анализом, никаким разложением на составные части, — никакой логикой…

Недостаток ли это у меня? Думаю, нет. Недостаток смелости, последовательности на своей линии — да.

Разве обязан человек, всецело преданный художественной литературе, непременно также знать полиграфическое дело?

*