Очерки, рассказы, статьи, дневники, письма

Только теперь я понял, как счастливо мы с ним избегли тогда погибели.

От второй бухты начинается ряд некрутых гор. Справа остаётся долина речки, по которой мы вернулись к морю.

С горы мы с каюром спустились к озеру, где Андриан сказал, что знает дорогу. Пересекли его. Тут перевал и длинный пологий спуск. Опять перевал, и скоро начались крутые обрывы в долину бухты Перегребной. Удивительно, как мы с Андрианом не сорвались с них в темноте.

Осторожно подошли к крутому спуску в пропасть.

Напротив совершенно отвесная стена метров в пятьдесят высоты. От верхушки стены простёрт в воздухе громадный снежный навес. И на навесе ясные следы двух пар ног. Один след резкий — от солдатских ботинок. Другой мягкий, округлённый — от Андриановых торбасов.

Чётко встали в памяти очертания страшного ущелья и та минута, когда Андриан вдруг остановился и обернул ко мне посеревшее лицо с громадными чёрными глазами.

Я различил впереди очертания глубокого ущелья.

Мы быстро отошли на несколько шагов. Но мы и не подозревали тогда, что стоим в пустоте над пропастью.

Как не обрушилась под нашей тяжестью висящая в воздухе глыба снега, до сих пор для меня загадка.

Мы впрягли собак и обмотали полозья цепью.

Сначала осторожно спустили нарту. Нарта укатила далеко в бухту.

Собак спустили так: спереди их держал каюр, а я сзади тянул за верёвку вместо якоря. Шипами сапог я изо всей силы упирался в твёрдый снег, и всё-таки меня быстро волокло вниз. Ущельем мы с Григорьевым быстро домчались до юрташки Перегребной.

До половины февраля продолжался промысел песцов.

К этому времени мы уже собрали положенное число голубых шкурок.

21 февраля — 20 марта

Остров Беринга

Февраль у нас тоже бурный месяц. Штормы такие, что по три, по четыре дня не высунешь носа из дому.

Голубые ваньки начали желтеть, буреть. Промысел кончен. Промышленники вернулись в селение. Но заведующие ловушками-кормушками продолжают ещё подкармливать ванек, ловить их и отмечать производителей.

Снегом заносит юрташки по самую крышу. Долго потом хозяин разгребает снег, чтобы выбиться наружу. Выползает, как ванька из норы! А что творится на берегу! Рёв и вой. И чего-чего только не выкидывается штормом на лайду!

В последние дни, одного за другим, выкинуло двух китов.

Первый — пловун, длиной около восьми метров, больше двух слонов, поставленных один за другим. Но перед вторым — синим полосатиком — он кажется малышом.

Выкинуло синего полосатика двадцати метров длиной.

Во рту у него свободно разляжется человек большого роста. Череп два метра длины, метр высоты.

У обоих китов распороты животы и внутренности выедены.

Это работа страшных косаток. Что перед ними самые крупные акулы. Одна акула не может вспороть брюхо киту, а нападая целой стаей, они справляются и с этим гигантом.

Как гора мяса, лежит громадный труп кита на лайде. К нему со всего острова собираются сотни ванек, слетаются тысячи птиц: чайки, вороны. Людям с трудом удаётся отбить у них дневную добычу.

Алеуты большими кусками режут китовый жир и увозят в селение — себе про запас. Китовым мясом кормятся ваньки зимой: оно здесь не портится.

* * *

Главная наша работа в этом месяце — дома, в селении. Работа ответственная: приёмка песцовых шкур.

Надо видеть, с каким усердием готовятся к сдаче промышленники и заведующие ухожами. Расправляют каждую шкурку, подчищают последние остатки жира на мездре, замывают каждое пятнышко на меху, расчёсывают шкурку гребешком волосок к волоску. Приёмка шкур — это экзамен для промышленников и заведующих ухожами. Лучшие работники получают премии деньгами и такими ценными вещами, как ружья, будильники, одеяла.

Председателем приёмочной комиссии — я, помначкомпром. Но едва ли не главный член её — старшинка Пётр Березин.

Вся комиссия тщательно осматривает каждую шкурку: нет ли порезов, подрезов, хорошо ли обезжирена мездра, хороша ли правка или посадка — не растянута ли шкурка, не осажена ли она. Измеряем каждую шкурку, определяем окрас меха: тёмный, тёмно-голубой, голубой, светло-голубой, светлый.

И вот надо определить сорт меха. Это уж дело опытного глаза старшинки.

Все затихают, когда старшинка бережно берёт шкурку в обе руки, поднимает её против света на уровень своих глаз. Вот он встряхнул шкурку раз и два, прищурился, нахмурился, встряхнул ещё. Голубой блеск волной пробежал по длинной ости.

Но старшинка хмурится, качает головой: наверно, не очень густ подшёрсток, или пух, или, может быть, недостаточно пышен мех.

Старшинка снова смотрит шкурку против света и вдруг пренебрежительно швыряет её на стол перед нами.

— Третьим сортом, — говорит он тоном судьи, выносящего обвинительный приговор преступнику.

И, не глядя больше на провинившуюся шкурку, берёт другую, опять теми же жестами поднимает к глазам, встряхивает, поворачивает к свету. Вдруг суровое лицо его распускается в улыбку, он удовлетворённо кивает головой. Ещё и ещё раз так и этак поворачивает шкурку к свету, опускает её, любовно оглаживает пышный мех и осторожно, как тончайший хрусталь, опускает шкурку на стол.