Очерки жизни в Киеве в 1919-20 гг.

«Больше никто не имеет вопросов?» — вмешался председатель, очевидно не желавший отнимать время у Павлова. «Благодарю вас, товарищ!» После Павлова показывали еще другие низшие служащие и агенты Ч.К. Все ими сказанное сводилось к проявленному Агеевым исключительному интересу к делу банкиров, и с каждым показанием Агеев все больше и больше терял самообладание. Не спрашивая позволения председателя, иногда не вставая с места, он сам обращался с вопросами к свидетелям. «Кто здесь председатель, вы или я», — крикнул на него, наконец, потерявший терпение Иванов. «Простите меня, ради Бога, я так нервничаю», умоляющим голосом сказал Агеев. Воду он выпил всю, а другой никто не подавал ему. Казалось, что даже у сидевшего с ним рядом защитника по назначению было к нему только гадливое чувство. Держа в руках графин, он жалобно озирался на публику, тогда комендант суда подал ему воду, и он стал снова пить стакан за стаканом. Особенно волновался Агеев при выяснении вопроса о том, был ли он шулером, и, мне кажется, последним светлым мгновением его жизни было, когда один из агентов судугроза (судебно-уголовного розыска), подтвердил, что оттиск большого пальца правой руки брался не только у шулеров, но и у профессиональных игроков. Когда давали показания ювелиры, предупрежденные Агеевым о готовящейся у них реквизиции вещей, тот из них, у которого Агеев, будто бы, купил портсигар, заявил, что деньги за него и на другой день не получил.

Агеев всплеснул руками.

«Да ведь вы на предварительном следствии показали, что вам Агеев на следующий день заплатил», — спросил его председатель.

«Ну да, я показал», — ответил ювелир, крошечный толстый человечек, старавшийся, мне кажется, нарочно усилить комизм своего акцента и ответов: «Мы с ним оба сидели в Ч.К., так он ко мне подошел на дворе и говорил: «скажи, что я тебе заплатил, а не то тебе плохо будет», так я испугался и сказал, как он велел».

«Чего же вы испугались?»

«Чего я испугался? вы посмотрите на меня, а потом на него, так вы увидите, чего я испугался».

Действительно, контраст между красивой и рослой фигурой Агеева и маленьким ювелиром был большой. В публике раздался смех, а между тем, с этим показанием оборвалась последняя нить, привязывавшая человека к жизни.

Очень тяжелое впечатление произвело показание второй жены Агеева. Нарочно ли, или по незнанию языка, — она была полька, — она только отяготила обвинение. На предложенный ей обвинителем вопрос, была ли она в интимных отношениях при жизни его первой жены, она, несмотря на данное ей разрешение не отвечать, ответила утвердительно. Она держала себя вполне спокойно. А он жадно, не отрывая глаз, смотрел на нее. Это была маленькая, неказистая, скромно одетая женщина. Когда она уходила, он долго провожал ее глазами, а потом, понимая уже, по-видимому, что ждет его, спросил председателя, разрешено ли ему будет с ней проститься.

Во время допроса какого-то свидетеля, обвинителю подали записку, и он, прочтя ее, обратился к председателю с заявлением, что ему известно о том, что в зале находится человек, лично давший Агееву взятку в 300.000. Это произвело очень большое впечатление. «Выйдите тот, кто дал эту взятку», истерически крикнул Агеев. Председатель велел ему молчать под какой-то угрозой, — не знаю в сущности, чем еще ему можно было угрожать, а затем пошептался с членами и произнёс, чеканя каждое слово:

«Верховный революционный трибунал своей властью гарантирует прощение и полную безопасность тому, кто дал взятку Агееву, пусть он выйдет».

Наступило гробовое молчание. Никто не выходил. Агеев, упав головой на стол, громко зарыдал.

В зале раздался крик: «Разбойники, палачи, за что вы его мучаете, будьте вы прокляты».

«Товарищ комендант, выведите из залы суда сидящего во втором ряду и арестуйте его», — холодным голосом приказал Иванов.

Агеев приподнялся.

«Господин председатель, простите его, это мой сын».

Иванов наклонил голову:

«Я это знаю. В свое время он будет освобожден».

Молодого человека увели из залы, несмотря на его сопротивление.

Больше оставаться я не могла. Мы ушли.

Очевидцы процесса, остававшиеся до конца, рассказывали, что несколько времени спустя у Агеева сделался припадок сумасшествия: «кровь, кровь, всюду кровь», — кричал он, стряхивая и вытирая платком руки. Некоторые считали это симуляцией. Суд совещался недолго и вынес смертный приговор. Агеев уже пришёл в себя и выслушал его спокойно и с достоинством. Он просил разрешения, оставшиеся ему 48 часов провести в обществе сына и жены. Это ему было позволено.

В Киеве усиленно говорили, что в течение этих 48 часов из Харькова пришел приказ о помиловании и о замене наказания, но что по некоторым причинам Агеева предпочли расстрелять. В Харьков же было отвечено, что помилование пришло слишком поздно.