Очерки жизни в Киеве в 1919-20 гг.

Мы пришли на другой день часов в 11 утра. Дело давно уже началось, и зал был переполнен, по благодаря моему спутнику, мы получили места, как раз за скамьёй подсудимого. Я до такой степени была поражена тем, что увидала, что долго не могла прислушиваться к объяснениям Агеева, во время которых мы как раз вошли.

Мне всего один раз до того пришлось быть в суде, это было в Киеве же на деле Бейлиca, и я могу смело сказать, что теперешняя обстановка нисколько не уступала в торжественности бывшей при царе. Тот же громадный стол, покрытый красным сукном, те же канделябры на нём, те же стенографистки по бокам, те же пристава, бесшумно наблюдающие за порядком, только называются они теперь комендантами. Вместо царских портретов по стенам висели, если не ошибаюсь, портреты Ленина и народного комиссара юстиции. Я не говорю уже о председателе и членах суда; на их лицах было написано то же сознание своего долга и права судить и приговаривать, какое было у их царских предшественников; одеты они были в штатское платье.

Публика также представляла большой интерес. Были жены, то есть то, что называется женами в Совдепии, всех членов суда. В туалетах они, по-видимому, не стеснялись и одеты были, хотя и неумело, — чувствовалось отсутствие привычки к этому, — но по большей части богато. Некоторые носили довольно дорогие меха. Кроме них, публика состояла из высших большевистских сановников и небольшого количества частных лиц. Словом, то, что мой спутник назвал красным бомондом.

Постепенно, однако, я освоилась с обстановкой и стала прислушиваться к тому, что говорил Агеев. Накануне я успела все-таки расспросить о нем, его многие знали, так как он был киевлянином по происхождению и всю свою жизнь провел в Киеве. Выяснилось, что, строго говоря, очень жалеть о нём, действительно, не стоило. Кроме всего того, что рассказал мне о нем Р., я узнала, что он был провокатором. Незадолго перед своим арестом он спровоцировал трех банкиров-валютчиков, в очень маленьком масштабе, затем взял у них взятку, остался недоволен ею и выдал их Ч.К. Говорили, что этой взяткой он должен был поделиться с кем-то из чекистов, не захотел этого сделать и на этом попался сам. До революции он был карточным шулером. Свои объяснения Агеев давал довольно спокойно и даже гладко, по-видимому, тяжести ожидавшего его приговора не сознавал. Напирал очень много на свои заслуги перед революцией, на то, что был неоднократно ранен, конечно, категорически отрицал все предъявленные ему обвинения; а состояли они в том, во-первых, что он очень много и азартно играл в карты, во-вторых, — что, зная о том, что будет приказ о реквизиции портсигаров для награждения ими красных героев, предупредил об этом ювелиров и взял с них взятку золотыми вещами. Рассказывая о тех жертвах, которые принес на алтарь революции, Агеев прежде всего остановился на том, что во время эвакуации большевиков, перед приходом войск Деникина, не мог захватить свою жену, которая осталась в Киеве и была расстреляна добровольцами.

«Замучили они ее, мою Марусеньку, руки ей отрубили. Я ей говорил Марусичка... — тут слезы, кажется, не очень искренние, помешали ему продолжать.

«Да почему же вы ее с собой не эвакуировали?» спросил его председатель.

«Я не мог захватить свою жену, когда на пароходе не было места, даже для товарищей».

«Неужели же вы, комиссар армии, не могли найти места для своей жены, когда люди, занимающие самые незначительные должности, отлично находили места для своих жён!»

«Да ведь она и сама не хотела ехать, у нас сын в красной армии тоже ранен был, он от нас был тогда отрезан, и она не хотела ехать, пока не получит известий о нем».

«Значит, теперь уже выходит, что она сама не хотела, а не то, что места не было. А теперь, скажите, были ли вы тогда уже знакомы со своей второй женой?»

«Да, был».

«А были вы уже тогда с ней в близких отношениях? Предупреждаю вас, на этот вопрос вы можете не отвечать».

«Отчего же. Нет, не был».

Давая дальше объяснения по поводу найденных у него при обыске золотого портсигара и кольца, Агеев заявил, что вещи эти он действительно взял, но что они ему были необходимы:

«Ведь вы же, товарищи, знаете, как дорога жизнь», вкрадчивым голосом говорил он, обращаясь к членам суда, «может быть, этого и не следовало делать, может быть, это была ошибка с моей стороны, но я хотел послать эти вещи в деревню обменять на муку. Так дешевле выходит».

«Значит вы, обвиняемый Агеев, имеете обыкновение для дешевизны обменивать на муку чужие портсигары?» — холодным и язвительным тоном допрашивал председатель, не глядя на него и поглаживая красивые белые руки.

Агеев сам, обращаясь к суду, говорил вначале «товарищи», но и председатель и члены суда называли его обвиняемым или «подсудимый Агеев».