Очертя голову

Дьюти фри с духами и шоколадками, с крошечными картонными шарманками, наигрывающими тоненько «Жизнь в розовом цвете», оголтелые соотечественники, вспомнившие о подарках в последний момент, и я, неприкаянная, как неопределенный артикль. К чему я? К кому? Служебная частица или самостоятельное слово?

Я бродила, как тень, сдав чемодан, пока резкое «Ну шо ты, парфюмов нахапала?» прямо за спиной не заставило меня вздрогнуть. Две загорелые женщины в кепках с блёстками, с крепостью дубовых бочек, обтянутых розовыми спортивными костюмами, планировали сгрести содержимое полок магазина в зале ожидания в свои тележки с горящим ажиотажем дефицита в глазах, который, по-моему, присущ только нашим…

Благодаря ним я очнулась и внезапно осознала, что вскоре не услышу повсеместно французской речи, к которой успела привыкнуть за две недели, что на полках продуктовых магазинов не встретятся бесконечные Тоблероне, сэндвичи в таком количестве по половине багета каждый, что, казалось, французы только их и едят; безе размером с булку с шоколадной крошкой и малиной, сладкая паста из каштанов, рулетики-кенелли с рыбой или курицей; белесые острые колбаски чоризо и неприличное многообразие истинно французских и неподдельно вонючих сыров… Ещё немного, и я отвыкну от такого числа чернокожих на улицах; от того, что можно сидеть прямо на тротуаре — там, где устал; и от дам в никабах на пляже. Хотя бы потому, что в Москве, согласно Гуглу, всего десять градусов. Ни пляжей, ни никабов, ни итальянцев…

Я снова вздрогнула.

Стоп, я не стану о нём вспоминать! — решила я и подчинилась всеобщей суете, чтобы потратить последние евро на милую чушь. В конце концов, чем я хуже тётечек в блестящих кепках? И мини-шарманки, эйфелевы башенки, магнитики с выпуклыми корзинками, наполненными керамическими сырами, вином и хлебом, картинки с оливковыми рощами и лавандовыми полями Прованса, полотенца с яхтами и пёстрые блюдца-тёрки для чеснока заняли всё моё внимание до объявления посадки.

Красиков строил из себя оскорблённую невинность и не замечал меня ни в аэропорту, ни в очереди на посадку, ни во время полёта. Как хорошо, что при электронной регистрации билетов я разместила нас подальше — его в переднюю часть салона, себя в хвост. Пусть летит и мнит себя и дальше великим! Даха шутила, что надо было брать билеты на разные самолёты. Увы, в тот день других рейсов в Москву не было.

* * *

На своём месте я была заключена, как пленница, в подлокотники дерматинового сиденья между кореянкой и угрюмым бизнесменом. Никто не беспокоил меня разговорами, стюард накормил с любезностью последним приветом французской кухни от Эйр-Франс. И всё было бы хорошо, если бы за четыре часа от Ниццы до Москвы в облаках, как в прослойке торта из взбитых сливок между двумя коржами, не приходили незваные мысли.

Едва я прикрывала глаза, я видела перед собой лицо Луки. И как бы я не сопротивлялась, как бы не говорила себе, что беспокоиться надо о будущем, о себе, о разговоре с мамой, всё равно сердце волновалось мыслями: а вдруг надо было остаться? И поговорить?

А в полутьме прикрытых век вырисовывались живые чёрные глаза с лукавыми искорками. Тепло в бархате ресниц, чувственные губы, так легко складывающиеся в улыбку, мужской, упрямый подбородок, упругий шёлк кудрей… И воображение уносило дальше к блаженству прикосновения, к нашему танцу, в котором было больше страсти, чем во всех ночах с Пашей. И к поцелую у моря. К воспоминанию радости и лёгкости, которые оказались… иллюзией. Меня подбрасывало не на воздушных ямах, а на пиках когнитивного диссонанса. Разве можно лгать нежностью? Фальшиво ласкать теплом? Разве может человек, одаренный так щедро красотой, раскрывать восхищением сердце и тут же забивать в него гвоздь?

По моей щеке невольно скатывались слезы, но я снова и снова брала себя в руки.

Я не сдамся! Никому больше!

* * *

В Шереметьево, получив багаж и пройдя таможню, я остановилась посреди огромного зала терминала, где, будто муравьи, деловито сновали прилетевшие и встречающие, катились чемоданы и тележки с чем-то неподъёмным. И вдруг я поняла: у меня нет дома! Моя мама, мои вещи, даже моя зубная щётка и дневник живут у… Паши. Даже не в Москве, а в Архангельском, а это больше не мой дом!

Это вызвало настоящую внутреннюю судорогу, я сглотнула и вцепилась пальцами в выдвинутую ручку Дахиного чемодана, не понимая, что мне делать, ведь я больше не хочу к нему! Не могу! Но куда теперь идти?

Не знаю, сколько я стояла на проходе, слушая фоновые объявления о прилётах и отлётах, в смятении перебирая в уме имена московских коллег и приходя к ужасающему выводу: новых друзей у меня нет. Паша был против. Он привозил меня на работу и забирал. Когда был занят, просил кого-то из торговых подбросить меня. И хотя со всеми в офисе я была в хороших отношениях, в близких ни с кем. В Москве люди были не очень радушны и потом слух о том, что новый начальник привёз с собой невесту, впереди меня прополз по офису. А, значит, никаких откровенностей и кофе по душам. Кто-то вообще воротил нос и улыбался только при надобности.