Очертя голову

Я шла от трамвайной остановки к серым кирпичным пятиэтажкам, и сами собой пробегали воспоминания. Вот я иду в школу ранним сентябрьским утром, в траве палисадника на той стороне улицы перед частными домами деловито прыгает сорока, а у меня в руках букет белых и фиолетовых астр; пахнет росой, срезанной травой и совсем чуть-чуть — дымчатой осенью. Вот мама ведёт меня на сольфеджио, поправляя розовые резиночки на косичках и сдержанно улыбаясь соседке тёте Вале; в моих руках красная папка с нотами, в голове — мечты о походе в кино на «Пиратов Карибского моря», в ушах — мамины наставления перед контрольной. Да, я помню про разрешения септаккорда, но мама уже готова краснеть за меня, и я чувствую себя виноватой за ветреность, за равнодушие к музыкалке и за свои мечты о плохишах-пиратах… В десять лет я уже влюблена: в Орландо Блума, конечно! И ещё совсем чуть-чуть и совершенно тайно-претайно-постыдно — в Джека Воробья.

Вот Даха дефилирует на шпильках в ужасно короткой юбке, сначала деловая и совсем взрослая, с умным, даже надменным видом, будто меня не замечает, но вдруг подпрыгивает и с диким визгом кричит мне за три метра: «Я поступила, Сонька! Я поступила!». И я тоже прыгаю от счастья за подругу и думаю, что, возможно, теперь и мне повезёт…

Вот я бегу навстречу папе, с улыбкой и вальяжностью молодого Бахуса, выходящего из нашего старенького Рено. Папа полный, румяный, красивый. Он распахивает руки, и я, скользя, спешу к нему. Зима, снег искрится под вечерним солнцем, а я жду конфет, мандаринов и тёплого щекотно-усатого поцелуя в щёку — с папой в дом всегда приходил праздник. Даже если только семнадцатое декабря, а не тридцать первое!

У меня защемило сердце: ушёл папа, и из нашей жизни навечно исчезли праздники, и квартира, им купленная, и машина, которую мы продали первым делом, чтобы закрыть хоть часть долгов…

Я встряхнула головой, заставляя себя не думать об этом. «Революционным Парижам» не подобает киснуть и реветь с дрожащей нижней губой посреди улицы. Даже если на ней я знаю каждый куст нежно-сиреневых сентябринок, тот долговязый вяз и раскинувшуюся шелковицу напротив; ту старую уличную кошку в рыжее пятнышко, которая любит угоститься, но ни за что не пойдёт ни к кому жить; этот выкрашенный жёлтым кирпич на торце и высаженные лифтёршей бархатцы…

В шелесте листвы, шуршании шин и сигналах автомобилей мне снова представились рослые недружелюбные парни, вышедшие на мой след по запаху, как призрачные гончие. Я вздрогнула и поскорее завернула за угол, во двор, молясь про себя: «Господи, Господи, помоги мне! Пусть меня не заметят… А лучше пошли мне защитника, кого-нибудь сильного, доброго, справедливого, только не Пашу, пожалуйста! Господи, я говорю с Тобой неправильно и, наверное, эгоистично, потому что на Твои праздники про Тебя забываю, а обращаюсь только, когда надо… Да, это ужасно эгоистично! Но помоги мне, Господи…»

И вдруг я замерла, забыв, о чём ещё хотела попросить и не веря своим глазам: высокий молодой человек с идеальной фигурой, в белой рубашке и джинсах, стоя ко мне спиной, встряхнул кудрявыми смоляными волосами и закричал в телефон по-французски:

— По-твоему, я ради байка визу получал?! Четыре часа трясся в чёртовом аэробусе в Москву?! Дрался с кретином Паоло у дверей офиса?! Всю Россию пересёк в проклятом вонючем плацкарте?! Зубрил не выговариваемый русский?!

Тут он прервался, взглянул на смартфон, потряс его, потыкал пальцами в экран и прорычал на весь двор моего детства что-то бранное по-итальянски. Я пропустила мимо ушей удивлённое приветствие рядом и пошла к нему. Во рту пересохло, сердце забилось. Надежда и предчувствие счастья обрушились на меня, как лавина из сахарной ваты — так, что стало трудно дышать.

— Лука, это ты?! — спросила я в тот момент, когда парень занёс над головой мобильник и, кажется, собирался швырнуть его оземь.

Он резко обернулся, и я увидела самое красивое на свете лицо молодого мужчины и самую быструю смену эмоций: последнюю каплю гнева смыло волной изумления, и тут же лицо Луки озарилось. Лучезарной улыбкой смело все мои воображаемые щиты, мысли, концепции. Я тоже улыбнулась, ошарашенная. И без прелюдий Лука бросился ко мне. Не спрашивая, как ураган, заключил в объятия, покрыл лоб, щёки, нос поцелуями быстрее, чем я успела подумать хоть что-нибудь.

— Mia cara! Mia dolche Sophie! Bellissima!

Горячее дыхание, тёплые ладони, его губы, вихрь нежности, смятение, счастье! Я была сбита с толку, и с ног. Они стали ватными и едва держали меня. Впрочем, Лука прижимал к себе так крепко, что я бы не упала, даже если б мои ноги совсем отвалились.

— Лука, это ты?.. — шептала я, завороженная, чувствуя губами его гладко выбритую щёку, его подбородок, губы, растворяясь в запахе крепкого тела.

За моей спиной послышался разговор двух женщин:

— Она, что ли? Трофимова младшая? Ай, как он её! Год не было, и с цыганом явилась, ты гля!