Ода радости

В этот золотой век от полутора, когда набрался разума, до, говорят, двух с половиной – трех, когда впервые заживет своим умом, малыш рад помогать. Подтаскивать, потереть, покрутить. Когда я, уже представляя страшное, озираюсь в поисках гвоздика от сборной деревянной игрушки, муж как ни в чем не бывало сообщает мне, что Самс ему этот гвоздь уже приносил. А когда я ругаюсь, что вот исчеркал фломастером пол, и требую принести тряпку – скорее в качестве дисциплинарного взыскания, чем помощи, – он вдруг без лишних слов с моей стороны принимается помогать: приносит и сразу трет, да еще так рьяно, линолеум под только что оставленными темными узорами. «Смотри, что ты наделал!» – восклицаю я городу и миру, и он, склонившись в послушном внимании, вперяет взор в то, чего явно не видит – не опознает как повод к моему громокипящему отчаянию.

Подходящее время, чтобы прокачать самооценку матери на жизнь вперед. Я окрикиваю: «Стой!» – и он замирает. Я макаю печенье в чай, и он тянется макнуть в мою кружку свой обломочек, а потом долго вертит его, приноравливаясь куснуть, где не подмочило. Ему совсем не требуется размягчать печенье, но хочется сделать, как я.

Поэтому я воспринимаю как должное – задолженное мной по счету в небесной канцелярии – тот факт, что в гневе и разочаровании Самс расшвыривает машинки, кубики, книжки, фишки. Побрасывал он и раньше, но, кажется, только из любопытства. Хорошо помню, как стрельнуло: а вот не стоило так при ребенке, когда я, разозлившись, что он безмятежно, а значит, в моих глазах безосновательно, столкнул со стола блюдце – последнюю деталь из набора с овцой, купленного для меня подругой и несколько месяцев прослужившего любимой чайной парой для моей мамы, пока та еще сохраняла силы посидеть за накрытым столом, как всегда, говорила, хотела, но редко делала, – когда я, разозлившись, собрала осколки да и толкнула в сердцах, повалив, наш легкий кормительный стульчик.

Я ловлю себя на том, что злюсь на ребенка именно тогда, когда он неуязвим для моей досады и печали. Разбитое блюдце, потерянный колпачок от нового фломастера, опрокинутая крупа, нытье под руку – в иные моменты хватает сил прореагировать с высоты роста, опыта и родительского авторитета. Потому что этого правда мало, чтобы вывести взрослого человека из себя. Выбивает другое – когда за крупой встает гора несделанного, а время подтекает, и я опять не успеваю ни почитать, ни поиграть с ребенком, словно мне не дали вольную и я волоку свою барщину, заодно вспахивая пустые поля потерь, в которые колпачок от фломастера падает, будто последняя сухая капля. Я увязаю все глубже, а ребенок уже соскочил, переключился и вот ведь нашел, что еще опрокинуть, развинтить, рассыпать, забросить за диван. «Зачем это, Самс? – холодно и спокойно начинаю я, чувствуя, что нарочно притормаживаю себя перед тем, как взорваться негодованием. – Зачем? Чтобы у мамы было побольше работы и она поменьше с тобой играла?»

Диалог сбоит, собеседник листает куцые образцы в учебнике и не находит подходящей реплики. Что я, в самом деле, хочу услышать? Что ему так же больно и стыдно за потерянный колпачок, как мне? Но ведь это я спустила очередной заработок на книги и развивашки, и это мне больно и стыдно, что я не могу схватить себя за руку так же легко, как его, тычащего ложкой в накренившуюся пиалу с семечками.

В золотом веке последнего слияния, когда малыш уже достаточно самостоятелен, чтобы казаться соучастником, но еще не настолько самосознателен, чтобы стать супротивником, слышатся эти первые гудки аварийных сирен. Обрыв контакта – это не когда другой меня не слушает. А когда я хочу, чтобы он слушал только меня.

Блаженная пора диалогов из ничего подходит к концу, стоит подросшему собеседнику перехватить инициативу. Некоторые игры перерастаешь, что тут поделать, и однажды Самс был комично отвергнут говорящим плакатом «Домашние животные». «Ну вот, – заявил электронный друг, привинченный к двери в комнату, впервые зафиксировав много правильных ответов подряд, – ну вот ты и узнал все про домашних животных, молодец, пока!» – и выключился автоматом.

Что-то незримо выключается и во мне, едва уловлю частоту правильных попаданий. То есть сначала кажется, что не выключилось, а напротив, разогналось.

Вдруг он подходит к входной двери, стучит и призывает: «Папа!» – и на мой удивленный вопрос поясняет: «Ту-ту!» А это я накрутила его ожидание, что только папа, который, надо сказать, сам и купил нам эти подержанные, засыпающие на половине подъема паровозики, сможет их снова завести, – вот он и отправился требовать обещанное к порталу материализации взрослых.

Вдруг он метко бросается словечком из какое-то время любимой книги Насти Орловой с рефреном «уплываем мимо, мимо…» – так и говорит: «мимо», когда я открываю и никак не могу открыть бутылку соуса.