Ода радости

Я часто рассказываю, как он тычет пальцем, и вдруг замечаю, что ничего не тычет, а гибкой кистью будто с вышины направляет пальчик, еще и замирающий перед тем как метко и нежно, будто акупунктурную точку на ушке, тронуть запрошенную мной картинку.

Я записала про перекладывание и ритуальное «ньне» и вдруг впервые услышала вожделенное «да!» в ответ на предложенную кашу, и мы несколько раз кряду поели на столе с перекрытым дорожным движением.

Я всегда бешусь, когда он без объявления войны сбрасывает конструктор и книги: и то, и другое в разных смыслах мне крайне трудно бывает собирать – и вдруг осознаю, что из себя и из игры он выходит вслед за мной: стоит мне, обрадовавшись, что процесс налажен и пошел, переключиться на собственные забавы.

Уже иссякли домашние шуточки по поводу того, что Самс видит только «зьзики» даже в книжке не про машинки, как вдруг он заставляет меня трижды за вечер прочесть ему «Человека рассеянного» и «Мойдодыра» в карманной книжечке с внезапно четко сработавшими иллюстрациями Каневского.

Я помню, как когда-то успела удивиться, что навык возить машинку рукой, воспетый в одном из любимых у нас стихотворений Маши Рупасовой, дается малышу не сразу. Он учится возить, потом катать, стремительно переползая в одном движении с ней, и только месяцами позже – катнуть, придать движение и отпустить и бежать за ней, заливаясь восторгом. И вот я вижу, как Самс вышел на уровень четвертый: не катая, не ползая, не хохоча, аккуратно, встык и по росту он выстраивает свои машинки в парадный трэффик-джэм. И я чувствую, что в этом наконец могу полностью разделить его увлеченность: в детстве и я выстраивала в длинный, от порога комнаты до порога балкона, ряд свои игрушки-фигурки, пластмассовые, резиновые, выстраивала по росту, как ставили нас у балетного станка в студии, куда мама до школы водила меня, как мне казалось, за тридевять земель, а в последний ее год выяснилось, что поближе, на Ленинский проспект, где в это время рос и тоже еще не ходил в школу мой муж. Фигурок у меня было куда больше, чем пока у Самса машинок, – огромная белая пластмассовая корзина.

Мы освоили фломастеры, которые я купила на последние сто рублей из наличных, щедро выданных мне мужем для закупок мяса на весь Великий пост. Я читала раньше, что в рисовании самое важное – первый этап каляк-маляк, которые ни в коем случае нельзя пытаться сразу переделать в миметичное изображение. Но не могла дождаться, когда же он начнет малевать. И вдруг с этими фломиками дело пошло, так что мы изрисовали ноги и простыню, потому что я на радостях боялась, переменив позу, спугнуть его новый интерес.

Он пополнил словарь машинок. К комично созвучным, а все же отчетливо разным «тэка» и «тэко» (бетономешалка и каток) прибавилась новая пара звуковых близнецов: «пся» и «бзе» (самосвал и, совсем неожиданно, автобус). Начал четко, до последней, долго не дававшейся, буквы, выговаривать «дай», звать кашку «ка». Он велит подбавить в творожок фруктового пюре: «прэ!» – будто командует: «пли!» А когда дочищаем в носу «козичек», повторяет за мной: «Всё!» – таким тоном, будто ничего плохого в жизни больше никогда не будет. Когда я сетую: «Ну ты же опять, опять каки не в горшочек, ну что же это такое, а, Са-а-амс!» – он почти до последней буквы повторяет свое имя: «Са-а-ам!» И я тут же перестаю сетовать и принимаюсь восхищаться.

Он впервые сам поднял руки, заслышав припев Красной Шапочки про «горы такой вышины», завел моду дзинькать пальцем по моей груди и придумал первую метафору, назвав ножницы «гАга» – крокодилом.

Все это вдруг напомнило мне девичью пугалку школьной поры: мол, вот выходит девушка замуж невинной и на всю жизнь обучается в сексе тому, что ей покажет муж.

Оставим ржевские домыслы о том, где молодая жена может добыть себе дополнительное образование. Меня забавляет – и немного злит – другое: вот это убеждение, что человек – абсолютно программируемая, запаянная в круг повторений система. Что не дольешь – не выпьешь. Не научишь – не поймет. Не впихнешь – так и будет ходить пустоголовым.

Теперь-то я вижу, что человек меняется не извне. Ширится изнутри. Напирает на мир, которому вдруг теснит в груди и хочется чуть, на йоту, на одного малыша переменить форму, чтобы снова стало просторно и хорошо.

Неделя без прогулок и событий – достаточный срок, чтобы вырастить человека. И на контрасте остро пожалеть, что сама только шире расположилась в панцире привычек.

Со взрослыми работают только меры отсечения. Но я своего времени без прогулок и событий избегаю. Великий пост начался словно не для меня, и я молюсь, чтобы Бог избавил меня от хитиновой корки пристрастий, но только не через то, не через это, только тут не трогай, тут слишком было бы больно или особенно сильно хочется.

Если и есть затвердевающему дереву шанс не усохнуть и не быть спилену, а подрасти и напиться новой весной, то он в том, чтобы жить как росток.

Которого прет изнутри, распирает в вышину сила каждой минуты, выраженная в миллиметрах бесперебойного движения к еще немного продвинутой версии себя.