Ода радости

Над кашей я впервые замечаю и обновление другого ритуала, хотя сначала по известной материнской доверчивости приняла было потянувшееся ко мне Самсье лицо за признак небывалого к каше аппетита. Надо же, думаю, только что зажевал ложечку, а уже тянется, и обрадованно пихнула опять полную в рот. На том конце провода послание приняли, расписались, но почему-то продолжали томительно дозваниваться. Лицо тянулось настойчиво, и тут меня, по известной материнской находчивости, осенило: поцеловать! Это он тянется, чтобы поцеловали, потому что я сказала, какой он молодец, как хорошо кушает. Только раньше при слове «молодец» Самс принимался, подученный несдержанной мамой, хлопать самому себе. Теперь же он немо и неумолимо тянется всем собой, стоит услышать одобрительный тон.

Муж стесняется целовать и сначала легонько бодает Самса в лоб, и тот тянется перецеловываться ко мне, хотя не мог не понять этот тайный, и тоже ритуальный, язык любви, которому он научился не у мужа, а у своей прабабушки. Это прабабушка виновата в том, что Самс, разглядев на горке милую девочку, клонится приветливо ее боднуть. Он думает, так принято. Ничего, Питер Пэн так и вовсе называл поцелуем наперсток.

«Мягкую маму, – воркую я, заговаривая Самсье подсознательное, – садись на мягкую маму», и он удобно, как во флипе на космодром, устраивается на моих ногах, свернутых турецким кренделем, а я уже раскрываю перед нами книжку. «Мама мягкая, мама удобная», – забрасываю я Самса беспроводными телеграммами, которые хочу чтоб развернул когда-нибудь и вспомнил меня такой. Это ритуальное творение детства вышло мне боком вчера, когда Самсу приспичило самостоятельно выбрать себе что-нибудь новенькое с полки малышовой прозы, самые короткие образцы которой нам еще бывают великоваты, – картинно поерзав, он удобно устраивался на мне каждые полминуты: бросок к шкафу – новая книга – мягкая мама – первая же из открывшихся страниц – все, не то, снова бросок. Я взмолилась, что не могу читать ему с такой скоростью, и трепетала, что муж решит, будто я опять набрала обнов в букинистическом – по выросшей на столике стопке.

Как долго нам не давалось слово «да», зато как ловко прижилось слово «нет» – короткое «ньне» с показным наклоном головы, которое и муж превосходно научился выговаривать по-Самсьи. Это такое выговаривание, которое пресекает мамины надежды извернуться и как-нибудь втюхать то, что Самсом уже отправлено в бан. Это «ньне» ритуальное, односложный слоган самоопределения личности, и его хватает, чтобы завести с Самсом долгую беседу: «Ну, будем кашку кушать?» – «Ньне!» – «А будем машинки гонять?» – «Ньне!» Все равно, что ты спросишь, он будет делать вид, что сначала подумает, но откажет со всей определенностью и вскоре непритворно разулыбается. Его веселит сама возможность сказать миру «ньне».

Право на ритуальное «нет» есть и у мамы. Каким-то образом Самс отличает его от обычного, нудного, и лицо его озаряется ямочками, когда я говорю: «Ну нет, ну не дам сису» – или демонстративно поворачиваюсь к нему спиной, будто мне и дела нет, что он только и ждет, когда я двинусь к нему, чтобы тут же кинуться от меня. С точки зрения воспитания стратегия неверна: игровое «нет» только путает границы, но, вот удивительно, Самса не сбивает с толку. Он упражняется в удержании границ потом, когда я заведу другую игру, вроде той, что в модной детской книге про «не давайте голубю водить автобус»: буду раз за разом напрашиваться на его ритуальное «ньне», перечисляя все места, которые хочу у него поцеловать, но не смея трогать, пока не долистаю наконец до благосклонного молчания в ответ.

Куда грознее и резче, чем «нет», я умею произносить другое слово, которым насмешила в гостях двух более опытных мам: «Стоп, Самс, думай!» Нет ничего смешнее слова «думай», сказанного малышу в крайнюю минуту. Конечно, ведь оно тоже ритуальное, и магия его берет начало в истоках моей жизни, когда моя собственная мама окрикивала, не сдержавшись: «Ну у тебя мозги хоть есть?» – «Есть, – тоненько, но твердо отвечали ей и тянулись недотягивающейся рукой к макушке, – вот здесь!» Так и я теперь, стоит Самсу переборщить с тем, что я в рифму прозвала «попрыгамсами», привожу его в чувство грозным и резким: «Самс, где у тебя мозги?» И когда он неуверенно нащупывает лоб, вопрошаю снова: «Ну и зачем они тебе?» – «Ду!» – твердо отвечает он выученный урок и смотрит мимо меня без единой мысли в глазах. – «Ну раз «ду», вот и думай».

Но, как в анекдоте, думай не думай, а человеком ни станешь, пока пальму не потрясешь. Я пожаловалась на жесткость ритуала, который встраивается фильтром в контакт, но в наш еще только второй год наблюдаю, как ритуалы не прирастают хитином, а отваливаются. За эту неделю без прогулок и событий, наполовину прохныканную, я должна была озвереть от рутинности нашего общения, но открыла в нем столько нового, что приходится записывать, чтобы переварить.