Ода радости

Чему, ну скажите, чему и для чего учу я ребенка, твердя ему на нашем с мамой ритуальном языке: «На попоцка, сначала сядь на попоцка, главное в нашем деле, ты же знаешь, – сесть на попоцка», когда он потянулся из кровати к бутылке с водой. Спору нет, сидя пить устойчивей, да и мне удобней держать ладонь под его подбородком, чтобы не закапал бодик. Но суть моего заклинания не в этом – оно про то, что в мире все должно делаться чинно, неспешно, по порядку, то есть так, как ничто и никогда не делается мной. Это не воспитание, это ритуал, которым я теперь наслаждаюсь всякий раз, стоит Самсу в ожидании питья уверенно – и не с первой попытки удобно – усесться на кровати, приговаривая: «По-па!»

Ритуал торжества гармонии проводится без отрыва от культа хаоса. Самс воздевает руки и благоговейно прикрывает ладонями глаза, после того как несколько раз ткнет в туалетный коврик. Что-то чудится ему там, похожее на картинки с раскопками, которые нет-нет да и всунут веселые детские иллюстраторы в книжки про машинки, тракторы и поезда: остовы, черепа. Не скрою: ритуально – и с удовольствием – пугаться ископаемых Самса научила я. А вот кто надоумил меня при виде озорного макабра восклицать с надрывным трепетанием в голосе: «Нет-нет, зачем ты мне это показал, закрой, ты же знаешь, мама боится!» – тот пусть и накопает воспитательный смысл этого ритуала.

А вот новое, обострившееся незадолго до того, как свалились с ОРВИ, в гостях, за холодильником на чужой кухне, где Самс скрывается бесшумно, чтобы вопить – взывать, не двигаясь с места, не выглядывая посмотреть, услышан ли, дожидаясь, пока наконец соображу, чего это он, будто и ходить еще не умеет, застрял и никак не выберется из угла. Нет сомнений, тут виноваты ручки, те самые ручки, которыми малыш картинно тянется к маме, да только дело опять не в том, что ему до мамы дело. Он уже умеет и внятно позвать, и сам подойти, и, как сказано выше, укусить, но он вопит и тянет ручки, потому что ему нужно подтверждение: она услышит, она придет, она не оставит.

Это ритуал, и ручки в нем – чисто постановочная деталь. Дома Самс за неимением свободного угла у холодильника скрывается вопить и хныкать за бортиком своей кроватки, в которой никогда не спит. Я тоже хнычу – поначалу – и даже сержусь: ну вот куда ты опять, у меня горит, льется, стынет, не пойду, не хочу, не буду, но он остается глух, недвижим и громогласен, так что я все бросаю и вхожу наконец в комнату с ритуальным вопросом: «А ручки, ручки ты к маме тянул?»

Во-от, тянул – значит, мама точно придет!

И уж он тянет, тянет их так, что плечами зажимает уши, тянет именно что картинно, растопырив пальцы и уже готовясь всем телом упасть в мои спасительные объятия.

Ручки – наш условленный код, и, когда муж некстати подгребает Самса в «темную» под одеяло, тот вопит и снова тянет ручки ко мне, а я решительно говорю мужу, что все: ручки протянул – значит, мамин, забираю.

Муж, впрочем, тоже знает толк в ритуальных подходах к ребенку. Как-то в разгар не самого удавшегося укладывания я жалуюсь ему, что Самс бузит, а я ведь его обнимаю. «Это тебе кажется, что обнимаешь, – подумав, объяснил он. – А ты не обнимаешь, ты прибираешь». Мужнино любимое слово – «прибрать», и любимый ритуал: чуть Самс выйдет из себя, муж гудит: «Ну иди сюда» или: «Пора тебя прибрать», и Самс оказывается в ласковом и тугом, удавьем кольце длинных, очень спокойных рук. «Ну и в чем разница?» – продолжаю возмущаться я, что меня отвергли: привыкла, что Самс вырывается только из папиных объятий. И муж продолжает объяснять: «Обнять – это когда он хочет. А когда не хочет – это прибрать».

Когда ребенок не хочет, надо его отвлечь. Золотое правило, которого я придерживаюсь особенно прилежно, когда тащу его через полветки метро за библиграфической сладостью. Но дома, за столом, он меня опередил. Ведь это он сам придумал ритуал перекладывания, без которого долгое время нельзя было Самса поймать ни на ложку с кашей, ни на вилку с котлетой. Стоило как-то раз зазеваться маме и заваляться ложке, и каша сделала первый шаг за порог колыбельной тарелки. «Только не на стол!» – вскрикнула я, мгновенно подсовывая под кашный ковш блюдце, и розетку, и еще, помельче. Так и повелось: перед Самсом ставилось блюдце и пара розеток и говорилось не «ну, давай кушать», а «ну, давай перекладывать». Пока Самс играл сам с собой в трех медведей, каша в самой маленькой посудине как раз остывала и можно было наконец вспомнить, что я-то знаю, что мы с ним сели все-таки поесть.

Про то, что между блюдечками положено было все это время сновать карманным машинкам, думаю, и говорить не стоит.