Ода радости

Если хочешь оказаться близким человеком свободному, молодому, взрослому, счастливому человеку, не покидай его, когда он мал, зависим, жалок и слаб. Когда он, как сообщает муж, собрал игрушки у порога и сел дожидаться в бессрочной, как мамино исчезновение, голодовке, пока я вернусь с какого-то вечернего мероприятия, в котором самое волнующее для меня – пройтись по центру города без коляски, налегке, в как будто еще студенческом ищущем одиночестве, но с чувством, что где-то меня ждут-дожидаются приятно обязывающие, близкие люди.

Это правило контакта, которому я следую особенно усердно, когда достало и лень.

Мне просто страшно окончательно подорвать сейчас доверие малого – и потом никогда не дождаться отклика большого.

Речь – это не говорить, а слышать.

А я слушаю только себя, когда требую, чтобы он говорил.

Говорил, наконец, словами, а не кричал, сколько можно кричать, есть же слова, ну хоть «да» и «нет».

Я требую внятной речи, потому что меня пугает не ограненный словами, бездонный вопль человеческой неудовлетворенности.

Как будто я сама умею четко в словах высказать, что именно меня беспокоит, когда шиплю опять завозившемуся в своей кроватке ребенку, что выброшу на фиг эту кроватку, раз он в ней все равно никогда не спит.

Как будто словами утешает и умиротворяет меня в эту злую минуту мой молчаливый муж, вдруг без предуведомлений положивший мне на голову тяжелую мужскую ладонь.

И мне вдруг тоже хочется замолчать, успокоиться. Перестать кричать изнутри себя о своем.

Затихнуть на пойманной волне контакта.

6 мая 2019

Точное имя медузы

Что такое хорошо, а что такое плохо, думал Кант, малыш разберется и без Маяковского. А кто бы мне объяснил, что такое сам? Откуда берется внутри нас эта пружинка, толкающая всякого, кто поднажмет? Впрочем, какое там «нас» – скрутить себя в некоторую боеупорность мне удалось только после родов, так что моя психолог даже меня поздравила. «Гнев на малыша, – сказала, – в вашем случае – отличный показатель начатков уверенности в себе».

Нет, лучше скажите, откуда это в нем, что он забегает за коляску в слезах от возмущения, что родители не согласились прихватить в поездку на кладбище мяч, а мяч закатился между коляской и тумбочкой, и тогда он оббегает с другой стороны, поддавая отчаяния в голос, и не может достать, и мы, сраженные его решимостью, немедленно достаем мяч, суем под мышку и предсказуемо забываем о нем до дома.

Как это началось, что вот он перелез с меня на отдельное сиденье в автобусе и беспокоится, стоит мне придержать его за ножку, за живот или, скрываясь, за ворот футболки, – в автобусе он руку мою то и дело отбрасывает, зато на улице требует: «Дай рую!» – и, когда я по привычке с первых его шагов протягиваю палец, он крепко охватывает сразу три?

Кто там, кто прокрался незамеченным в подзамочную, сверкающую неприкосновенностью лабораторию, тронул, щелкнул и запустил первый опыт по сортировке пестрых житейских фасолинок?

Почему лейка в парке – да, «дай», как он все время отвечает, и муж предположил, что это не требование, а сокращенное от «давай», а ведерком из пруда черпать – нет? А когда я предлагаю поливать траву, почему он сворачивает обратно к мостику, возле которого ямка, и льет, и льет, и муж открыл мне глаза, что это норка – чей-то дом, и бабушка по телефону заклинает нас никого больше не заливать?

Кто отвинтил вдруг горячий краник страстей, а значит, и холодный винт манипуляции, и я шучу, что надо запустить простую приставочную игру: расставить голубей по скверу так, чтобы Самс скорее за ними погнал к метро?

И это кому – ему, что ли, к кому бежала по первому зову, начитавшись, что в этом залог выживания и привязанности, – я говорю: «Подожди, сейчас допишу» – с пустой деловитостью взрослого, которого не отвлеки, так и будет подсасывать чувство собственной важности из ноутбука?

Как это устроено, что чем чаще он умеет обойтись без меня, тем больше дел находится для нас вместе? Эйфория накрывает меня после самой скучной и чумазой домашней работы, за которую взялась скрепя сердце и обещая ему, что вот сейчас закончу и наконец поиграем. И я действительно не играла, и кодовое «смотри, как машинка!» сорвалось у меня, когда мы оба уже увлеклись и губка, втирая соду, поехала по черному нагару вглубь духовки моя, а его – за мной. Он макал в черный тазик, разжалованный в помойные после того, как прослужил нам с мамой для процедур, он развозил сыпучие разводы. И когда я триумфально закрыла изъезженную до прозрачности дверцу, на пол чумазо натекло. Все-таки, вопреки моим заклинающим воплям, он плохо, да, плохо отжимал губку в таз.

Зато как ловко – и всегда не вовремя – он закрывает крышкой термос и баночки с пюре. Все-таки личность, и должно же и у ребенка быть свое ОКР. Он не выносит открытых баночек, зато обожает валяться пузом на высыпанном из корзины для сортировки грязном белье.