Ода радости

«У вас, значит, одинаковые характеры – любите долго ходить», – заключает бабушка про нас с Самсом, когда дождалась нас домой после восьмичасовой прогулки, успев уже обзвонить «Скорую» и милицию. Я хмыкаю в душе, вспоминая, как мама смеялась, что бабушке самой «лишь бы гайдакаться», и наконец говорю это бабушке, но она и слова такого не узнаёт. Самс единственный, кто в Киргизии не чувствует нехватки, ему всего здесь вдоволь: он занимает себе индивидуальную комнатку под большим деревянным столом в комнате, он открывает местный автопарк на сундуке дяди Васи Тулаева, он бренчит крышечками, сахарницами, толкушками, пиалушками и косушками, он прыгает с моей подачи на пружинном матрасе, он осторожно трогает цветы и решительно выщипывает у лепешки узорчатую середку, он сбегает из кафе к проезжей части, пока я, с тарелкой пельменей в одной руке, не ловлю его, возмущенно обмякшего, – мама открыла этот прием детского ленивого бунта с племянницей, обмякавшей до неподъемности каждый раз, как ее уносили против воли. Самс в первый же день научается здесь выживать – пить из всего, что течет, и требовать себе все, что я подношу ко рту: полуторалитрушку, стакан, пиалу, рожок, – и скоро, как я, подсаживается на уйрик шарбати – компот из урюка, которым здесь прямо на улице возле частного дома торгуют хозяйки. Самс лезет рукой в фонтан при тенистой шашлычной и ходит потом с голым и мокрым торсом, как фольклорный вэдэвэшник в праздничный день, пока я ищу ему скрученную в рюкзаке запасную футболку. Самс квакающе смеется, разглядев смешную походку кур, пасущихся вдоль дороги, и расслышав писк цыплят на птичьем базаре, куда я, стесняясь, волочу его через день и где нам, будто не признав зевак, начинают уже предлагать утят – постарше и покрупнее. Самс закатывается ночью за пружинный матрац и, застряв между кроватью и стеной, вопит, а к утру сваливается с непривычно высокой кровати на пол. Самс впервые устраивает истерику в отделе игрушек недавно открытого супермаркета «Фрунзе», когда я пытаюсь оттащить его от особенно крупных машинок, зато находит в коробке у магазина сломанный голубой вертолет, растрогав меня тем, что, как я всем сообщу, унаследовал талант моей мамы – та вечно что-то тащила с улицы. Самс покоряет сердца официанток и продавщиц, одна сравнивает его с Юрой ШатУновым, другая дразнит Самсунгом, третья спрашивает, сколько лет моей старшей дочери, и не умеет скрыть изумления, что годовалый малыш – мой первый ребенок, а я вспоминаю, как просила маму не говорить, что мне уже за тридцать, здешним встречным, интересующимся с южной непосредственностью, замужем ли я и есть ли дети. Самс забегает за витрины с ярко раскрашенными тортами в кондитерской «Назик», и я пробую укротить его спешно сорванными со столов салфетницами, как звякалками укрощали дракона в «Гарри Поттере». И да, Самс научился, совсем и бесповоротно научился здесь ходить, хотя в первый день позорно пополз на центральной площади парка с фонтаном, и я чуть не расплакалась от пьяненькой материнской жалости: в Киргизии дети таскают ковры, раскрывают ворота для папиного автомобиля, орошают и метут двор, несут арбуз на одном плече, нянчат грудничков, а мой малыш такой нежный, такой несамостоятельный, такой городской. И вот однажды я чувствую, как он впервые, стоя, отпускает мое платье, пока я фотаю семенящий мимо детский сад – все парами, и каждый держится за край юбки или футболки того, кто впереди, – и отходит от меня, отплывает, отчаливает, улетает в мир, увлекаемый центробежной тягой взросления. И несется теперь, не разбирая дороги и руки для равновесия воздев, будто в древнем солнечном танце. В последний день отпуска на подъеме в Сулейман-гору – открыточную достопримечательность города Ош – Самс отказывается ехать в слинг-рюкзаке и выкручивает руки родителям, придерживающим его на скользких от времени каменных проплешинах на узкой туристической лестнице.