Ода радости

Зная, как работает здесь скорая электрическая помощь, я готовилась потратить на оформление наследства месяц, но в итоге уложилась в два с половиной незабываемых дня, по итогам которых получила потрепанное инвентаризационное дело с перечеркнутой на обложке фамилией сначала бабушки, потом мамы и вписанной новой моей. Контора государственного нотариуса памятна мне с детства, как джалал-абадская церковь, где меня крестили: от церкви помню только таз на деревянном полу, от конторы – беспредельную скуку с видом на задний двор и деревянный туалет, куда и этим летом уверенно направляется помощница нотариуса в красной блузке. На заднем дворе приятно пахнет подгнившими яблоками, и я последним усилием материнской воли увожу Самса от стройных мусорных мешков, почему-то сочтя их опасней покривившегося пола, который Самс исползает в погоне за испитыми потной очередью и аккуратно брошенными за стул или под зеленую изгородь пластиковыми бутылками. Джамиля настаивает, чтобы я попросилась с ребенком без очереди, но таких тут караван, и смешливая узбечка в платке обтирает пальцами пяточки десятимесячному брату, смеясь над Самсом, из которого я даже не пытаюсь вытряхнуть собранную по конторе пыль. Мы здесь с обеда, да и сам нотариус пришел, не предупреждая, к десяти против указанных в расписании восьми тридцати, и успели уже побывать в домкоме – ухоженной квартире женщины из соседнего с нами дома, двери которой открыты, как в присутственном месте, но занавешены половинками клеенки на магнитном стыке; внутри Самс, ликуя, атакует ее сливочно-белый диван, а женщина портит оба бланка от нотариуса, описываясь то в адресе, то в годе рождения мамы, и отправляет нас к своей начальнице через мост, в настоящую контору, потому что боится потрафить нотариусу, предложившему для скорости дела не вписывать бабушку в справку о проживающих. «Я знаю Мелисбека, но он меня не знает, – объясняет женщина про нотариуса, – а Гульнара депутат, она ему позвонит по-киргизски, а я татарка, языка не знаю…» Женщина в домкоме недавно и не знает мою бабушку, зато показывает тетрадь с вписанной рукой ее предшественницы к нам в квартиру Шубиной Ольгой, которую отродясь не знаем мы. Успев до обозначенного в расписании нотариуса часа закрытия, мы узнаем, что после четырех он принимает только в режиме консультации и гневается на Джамилю, которая слишком громко днем в очереди возмущалась его ускользающим графиком: «Кто она вам, эта женщина? Она меня мучает!» Очередь же как будто и на ночь не делает перерыва: ранним утром следующего дня я занимаю за мужчиной, пришедшим за час до открытия, вместе с женщиной, стоявшей с нами накануне. А сегодня вечером я хватаю забитое городское такси и прошу отвезти меня в ближайшее кафе «Салкын‐2», куда мы любили ходить с мамой, а я теперь не собиралась, чтобы не бередить, но день беготни от ворот в поворот в потном от жары слинг-рюкзаке так вымотал, что не до сантиментов и благодарности мужчине с переднего сиденья, предложившего заплатить таксисту мои десять сом. Я плачу и десять, и двести шестьдесят за самое дорогое блюдо – рулет «Салкын», которое мы с мамой делили на двоих в кафе повышенной комфортности, куда мы нечасто заходили, потому что оно халяль, и значит, пива не нальют. Через две недели нотариус отберет у меня написанное маминой рукой завещание, запутается в свидетельствах о браках и разводе, стребует пять тысяч сом как с иностранки и наконец выдаст свидетельство о наследстве, где укажет мою девичью фамилию «Пуставая». С исправленной распечаткой на обычном белом листе я попаду в госрегистр, где я готовилась, по совету знакомых, давать взятки, но прошла регистрацию в старообразном офисе с кактусами у мониторов в тот же день после обеда.