Ода радости

Формулу настоящей любви я вывела как-то раз, выходя из окраинного своего метро к аллее с видом на храм-новостройку, который теперь всегда представляется мне, стоит припомнить ту мысль, мгновенное откровение, хотя думала я тогда, выбирая мучительно, вовсе не о любви, а о сомнительном, но амбициозном предложении по работе.

«От этой работы мне не нужно ничего, кроме этой работы», – подумала я и выбрала. Не столько ее, сколько непроницаемо сдержанного мужчину, с которым тогда только начинала крутить неуверенный пунктирный роман.

От этого мужчины мне не нужно ничего, кроме этого мужчины. Вот формула настоящей любви – и идеального замужества. Что почувствовала я, когда мы, теперь уже с этим новым для меня человеком, подали заявление? Ничего, и не потому, что второй раз неволнительно, – неволнительно, как мы помним, и в первый. А потому, что я жду нашей очереди, сидя на столе, и, глубоко беременная, держу справку от врача, чтобы нам не ждать положенный срок на размышления, и чувствую: нас уже повенчали полгода назад, зимой, когда я угодила на сохранение, и мама в мессенджере извелась, представляя, сколько бы гранатов, печеночных паштетов, яблок и соков приперла бы она мне для восстановления кровопотери, но она в Киргизии, а здесь, в Москве, мой все еще неопределенно и не факт, что будущий муж, – единственный во всем городе человек, на кого я могу рассчитывать в смысле денег, лекарств и паштетов.

Я поверила в него не по заявлению, а тогда, рисковой зимой, когда мне столько нужно и ничего нельзя, что, будь я в самом деле одна, это был бы точно выбор между жизнью и смертью для того, кто только планировался жить.

Огонь и вода – стихии мужского и женского – в моей личной вселенной меняют знаки. Огонь трещит, достает, дымит. Огню хочется захватывать и поглощать, он тянется языками, он боится задохнуться в одиночестве. Огонь – женское, а в мужчине я приручаю лед. Космическую даль, полюс покоя. Я готова зайти далеко, как Герда, всякий раз, когда мне кажется, что он не вернется ко мне со своими санками. И как будто истаптываю пару железных башмаков, пока дойду сказать ему что-то наболевшее. А он ни жестом, ни словом не показывает, что хочет быть со мной.

Вот почему, когда звучит фраза, к которой я шла через жизнь, которую мечтала выбить на семейном гербе и клеила на лоб своей мечте, я пропускаю ее мимо ушей. Я на грани скандала, хотя за годы обороны против тех, кого назначала в защитники, приучила себя не давать слабину истерики, хотя бы при них: чтобы не спугнуть окончательно. У нас изобилие планов на выходные, но времени на все не хватает, а тут еще муж, как за ним водится, говорит, что ему все равно, ехать куда-то или нет, и что он еще подумает, идти ли в гости, и вообще, это же ты захотела. Ну да, я вечно хочу за двоих, это карма огня, я рвусь дотянуться всюду, но зачем, если этого человека мне все равно не растопить, и я вспоминаю с надрывом, что он особенно молчалив и сдержан всю неделю, и говорю с вызовом, что вообще-то хотела побыть наконец с ним, а на это как раз времени сейчас не остается, и сперва не слышу, как он рассудительно отвечает: «Ну я-то никуда не денусь».

Он умеет сказать, да. Редко, спокойно и просто сказать, например: «Ну чего ты расстраиваешься?» – чтобы я мгновенно отбушевала, разоружилась и, спешившись, расселась поплакаться ему без спешки: да я, да они, а ты, а вот. И вдруг обнаружила, что мне спокойно и больше не жалко себя.

«Будь мужиком», – говорит он мне на подготовительных курсах для рожениц.

«Да сломать ей нос», – говорит он, когда я вспоминаю, как одна девушка зажала фотки мне для статьи, сославшись на то, что я не слишком церемонно ее попросила.

«Перестань, не то у меня слюнки потекут», – говорит он, когда я, истощенная жестокой диетой перед дорогостоящим анализом, допиваю тошнотный препарат и жалуюсь ему, что он ничего такой, даже сладкий, но все равно на вкус противно, как, знаешь, тусклый апельсин.

«Не шантажируй меня», – говорит он, когда я возмущаюсь, что из-за него, торчащего перед монитором за полночь, и сама не сплю.

«Мое мнение тут ничего не значит, сама решай», – говорит он, когда я на волне посттравматической вины каюсь ему в постыдностях против мамы и спрашиваю, очень ли это страшно. И хотя я надеялась на другой ответ – вроде того, которого добивалась от подруг: мол, это жизнь, все в порядке, не вини себя, – его ответ утешает так же сильно и навсегда. Я понимаю, что мои отношения с мамой никак не влияют на его отношение ко мне.

Точно так он отвечает, когда я спрашиваю, верит ли он в бессмертие души. Мое мнение тут, говорит, ничего не значит.

Я впадаю в отчаяние и гнев, стоит мужчине повернуться ко мне спиной. Но недавно поймала себя на том, как редко смотрю своему мужу в лицо.

Кажется, я боюсь не спины. Я боюсь мужчины.

И в нем – этого нерастопляемого, твердого, холодного и далекого от моего понимания, космически чуждого мне умения не предавать себя ради отношений.