Ода радости

В день крещения мы гурьбой переходим улицу, направляясь от церкви к кафе – праздновать, и вдруг я замечаю, что бабушка бодро катит пустую коляску. Папа не успел перейти со всеми и попал на другой переход – и вот несет через дорогу на руках, будто самый привычный аксессуар, едва сорокадневного младенца.

Папа щиплет ребенка под водой – говорит, что играет с ним в реку Амазонку, где пираньи. Папа тянет ребенка за ручку, едва тот блаженно воссоединится со мной в сеансе вечерней дойки. «Что ты делаешь?!» – «Я, – говорит он с полной осознанностью, – возмущаю его спокойствие». Папа требует немедленно покинуть автобус и идти пешком через Марьинский мост: он стесняется, что ребенок плачет, а мы не в силах его успокоить. Папа дома предлагает засунуть ребенка «в скафандр» – прогулочный комбинезон: так, говорит, он меньше шевелится и, значит, меньше бузит. Когда я подлетаю к нему с Самсом на крыльях любви, как говаривали мы с мамой, папа хмуро спрашивает: «Ну и что ты тут ходишь, Самс?» – «Я не хожу, – бурчу я за сына обиженно, – я летю!» – «Ну лети, – папу не взять на дешевый трюк, – лети, чаю бы хоть принес».

Неудивительно, что я вскидываюсь, когда муж открывает новый Самсий закон: он, говорит, видит, как ты уходишь, и расстраивается, так что надо пакет на голову надеть. «Кому?» – качу я на него бочку голубиными крыльями. «Себе, – рассуждает муж, словно еще не вполне уверен в рабочей гипотезе, – надень и выйди, будто ты аноним».

У мужа много идей, которые я прошу не оглашать при моей маме. Прибить крюки к стене, чтобы вешать Самса столбиком. Зафиксировать стяжками вечно сползающие носки. Набить гвоздей и развесить аварийно нужные предметы: соску, слюнявчик, прикорм, бутылочку… и молоток. «Зачем?» – «А, – говорит, – в случае тревоги выбить стекло». Когда я сыплю словечки, как зерна куренку, выманивая малыша из хлева дословесной полноты бытия: «Скажи ма-ма… па-па… ба-ба…» – муж вдруг добавляет искусственного корма: «Ся-ся». Так зовут самую младшую героиню в трилогии о космическом вторжении китайского фантаста Лю Цысиня, которую мы с мужем который месяц припоминаем по любому поводу. Я жалуюсь, что не успеваю следить за новостями – муж оживленно предлагает подписаться на сообщество про космос: «Самые важные новости – о запуске ракет!» Однажды я застаю его за странными подсчетами: «Сколько сейчас Самс в росте?.. Два с половиной в кубе рост… так, и вес… Ну да, сто восемьдесят и восемьдесят!» Муж вычислил предполагаемые взрослые параметры сына и доволен. Зато мы с мамой так и не смогли объяснить ему, почему называем Самса «циркуль-хомячок», хотя мама тоже математик и это она придумала метафору для обозначения квадратуры круглых щек. Но метафоры – пустое для папы-инженера.

Самое же страшное, в чем маме моей никогда было его не понять и что засело в ее воображении, как топор войны в прилукоморном дубе, – это тайное, обрядовое словцо, подслушанное мною однажды, когда муж тихо и никого не спросясь переносил ребенка из большой кровати в кроватку и тихо же, никому не адресуясь, кроме своего носа селезнем, бормотал: «Котик, ко-отик…»

«Он считает его котом!» – стало решающим контраргументом бабушки с тех пор, как я в опрометчивом умилении поведала ей о подсмотренном таинстве. Муж не встал на путь исправления и регулярно подбрасывал углей в топку: смотри-ка, говорил, Самс боится пылесосов, но все коты боятся пылесосов, ergo, Самс – кот.

Не объяснять же маме, что у мужа с детства водились коты и аллергия на них, а в наши дни самый скорый способ убедить мужчину зачать ребенка – это предложить ему завести гипоаллергенного кота…

Муж идеологически одинок. Двоюродная бабушка – сестра-близнец моей свекрови – предлагает нам избытки калины и сомневается: можно ли кормящей маме? Муж сетует: все думают о кормящей маме – и никто обо мне. Это в его духе – нагнать хемулевой печали и под туман спокойно, без муми-помех, делать свое дело. Я запомнила, как самый смешной анекдот, нашу будничную сценку – жена встречает мужа с работы. «Ну, – говорю с воодушевлением, – раз ты сегодня пораньше, хочу с тобой веселиться!» И он отвечает мне, как зарвавшемуся ребенку, которого жаль огорчать, но и нельзя больше питать ложными надеждами: «Веселиться со мной – это дохлый номер». Когда, провожая его обратно на работу, я с подпущенным энтузиазмом желаю ему удачи, он отвечает в том же духе: «Удача мне не поможет». В эту Масленицу он, неспешно приминая тонкое и в тон ему гудящее тесто к сковороде, обогатил мой словарь новым философским одностишием: «Ты слышишь боль блина?»