Ода радости

Серенький ждун и золотая рыбка – поймали мы однажды два истукана для селфи на Покровке. Рыбку выставили рядом с пивной, а ждун, кажется, просто разбавлял собой яркий день на солнечной улице, я была кругло беременна и бурно обнялась с веселым аватаром, муж тихо присел к своему. Мне все хотелось выставить эти фото и подписать остроумной вариацией на тему «и все-таки они вместе», но придумалось другое. Что это с виду мы серенький и золотая, тихий и резвая, молчаливый и громко плещущая хвостом, только позови, на самом деле все наоборот: это в нем разлито золотое спокойствие, и поэтому нет нужды выходить из себя, а во мне серая буря и гнется парус, и я загнусь и потону во внутреннем своем море, если не найду, куда выплеснуться и к чему себя прислонить.

Впервые до меня доходит, что я ничего не понимала в отцовстве и кое-чего главного не знала о мужчинах, когда в передышке бурного выяснения с мамой трапезно-закупочных планов влетела в комнату и застала сцену, потеснившую обложечный образ отца, несущего сына на плечах: муж сидел, склонив голову на руки, сложенные на бортике кроватки, где спал ребенок, сидел и смотрел, созерцал и неслышно погружался, будто на дно большого пруда с единственным в парке императора карпом, и был в этот миг ближе, и заботливее, и полнее любовью, чем две женщины на кухне, взметающие все на своем пути к уюту.

Я слушаю книги психологов и читаю статьи – и не могу догнать мужа, который просто помнит себя в детстве, которого у меня не было, – такого, как в фильмах и книжках, чтобы облазить Ленинский проспект и Воробьевы горы, взламывать чердак и собирать сетку, крошить оливье на команду и теперь поджидать лучшего друга, тоже выросшего в отца и байкера и обещавшего приехать в отпуск из Новой Зеландии.

«Ты что, ребенком никогда не была? – остановит меня муж, когда я полезу за сыном под диван. – Это же темный угол! Все дети любят темные углы». И заступится за сына, когда я отберу завернутое в файл свидетельство о захоронении мамы и дяди: «Самс, не трожь, это важный документ!» – «Это прежде всего шуршащий файл, – скажет муж, – а потом уже важный документ». На опознание в морге нас зовут вдвоем, но муж поправляет, хватая автокресло с сыном: «Втроем», и в его отповеди родственнице, сетующей, что Самса возьмут на кладбище, я слышу не жалобу – мол, не с кем теперь оставить, а гордость: «Как можно его оставить? Он ведь наш!»

Когда я скажу, что Самс во сне опять поет свои песни, муж прислушается и расслышит свой, как будто с детских пор не закрытый гештальт: «Это очень грустные песни».

Лженаука соционика типирует нас как двух инфантилов. И мой мужу высший комплимент был – с тобой как в студенческом общежитии, хотя я в таковом ночевала лишь однажды и имела в виду, скорее, молодежную коммуну. Место, где все равны, открыты и вольны принести на общак то, чем одарит их судьба.

Я долго думала, как назвать одно из самых ценных для меня качеств, которое делает мужчину привлекательным разом в глазах женщины и ребенка. Мнилось что-то вроде открытости, но она может означать и отсутствие границ, а муж – единственный, кто заценил задевшее выросшую племяшку видео с ней маленькой, где я в неопытном раздражении одернула ее, расшвыривавшую игрушки из детской ванночки. «Ты зато, – сказал, – тут последний источник порядка». В итоге пришло невинное и не затасканное в статьях и блогах слово «любознательность». Готовность шагнуть за раскрашенные пределы карты.

Еще, когда мы гуляли – вот тоже слово из детства, хотя с не таким уже невинным значением, – меня очаровало, как часто мы с ним, не думая, забредали в неизведанные, темные для меня углы города. Став родителями, мы мало повзрослели. И вот однажды, дойдя до тупика Коломенской набережной и желая поскорее вернуться домой, мы прокладываем путь по гипотетическим гугл-тропкам, и минут через десять я вижу нас в сумерках на крутом склоне: я тащу безмятежно доверившегося нам грудничка, муж взволакивает коляску, за нами колючие кусты, перед нами единственная в железной ограде калитка, а выше за ней – корявые корни, и бетонные торцы нежилых будок, и заброшенный стадион, и крысиный проход к ломаным трибунам, и я молюсь, чтоб только не собаки, и прошу Николая Угодника не карать малыша за глупость его родителей, и заклинаю мужа, если вернемся, не рассказывать это моей маме – и вот после идиллии скрывшейся в ночи набережной мы вышли на шум, и газ, и Каширское шоссе, и шиномонтаж, и продутые остановки, и муж хмыкает: «Подальше от машин, говорили они. Ага, побольше воздуха», и я так рада, что мы живы и невредимы, и благодарю Николая Угодника, и только в глубине души, которую не хочу открывать ни ему, ни маме, чувствую радость и благодарность совсем безумную за это удивительное приключение и детскую нетронутую уверенность, что, как бы глупо я ни вела себя, все будет хорошо.

Потому что отец – это уверенность.

Мать – голубиная тревога, отец – белые крылья.

Потому что за отцом хоть на край света не от любви к нему, а от разделенной с ним любви к познанию.