Ода радости

Это была вторая волна синхронизации. Тени брошенных двухлеток отступили перед образом не годовалого даже еще младенца, который спал за стеной, в комнате, как каждый из нас когда-то, и который вот таким – тепленьким, едва разлепившим глаза, хватающим ручками воздух и кричащим в темноту – мог достаться Бамбру, а Бамбр его мучил.

Эда Ле Шан написала о том, что случилось с нами: в самом начале книги происходит резкое погружение на глубину дочернего бессознательного каждой матери. Эда пишет, что «родители сходят с ума, когда ребенок молит о любви, если сами не были нежно любимы в детстве».

Мама вернулась от своей матери с ощущением провала миссии и не смогла разделить со мной мою радость. Она прожила год с человеком, самодостаточным с детства настолько, что могла пройти двадцать пять километров от школы до дома и молча, в подступающей ночи, повернуть в обратный путь, когда ее собственная мать, моя прабабушка, открыв дверь на стук, выказала удивление вместо радости. С человеком, уже несколько десятков лет живущим в одиночку и не собирающимся поступаться никакими к девяноста годам налаженными привычками. Прожила с таким человеком год в возрасте, когда и самой хочется отдельности, покоя и сбережения скопленных к пенсии привычек, а в юности умотала из отчего дома учиться в Сибирь, едва пришла пора. Прожила, да, – и мои неумелые попытки отстоять первый жирок своей самостоятельности восприняла в рифму: ты, сказала, как бабка, ждешь меня только такой, как тебе удобно.

У Эды Ле Шан с моей матерью общий пунктик: в книге она не раз обращается к тому, как сводит с ума родителя младенческая беспомощность. И поясняет, что это мы вспоминаем себя, неумелых и несмышленых, и заново переживаем свои детские страхи. «Не могу, когда он плачет», – говорила мама и в любой непонятной ситуации велела: «Корми его!» – и это она заставила меня впервые покормить грудью на открытой площади перед главным районным ТЦ. Она не могла, когда плачет, а я могла. Младенец пускал ежей, и мама считала, что это он всхлипывает, наплакавшись в ожидании груди, а я считала, что вздыхает сыто и удовлетворенно. Она говорила: «Бедный ребенок», а меня раздражало это: почему бедный-то? У меня был свой пунктик: с моей мамой я никогда не боялась быть маленькой, но всегда опасалась, что не смогу быть достаточно большой. «Бедный ребенок» для меня означало: я опять сделала что-то не так. Я подхватывала ребенка, едва заревет, бросалась подмывать, носила на руках не потому, что сочувствовала его беспомощности. Я прочитала, что так ему лучше, и действовала от головы. Мама же чувствовала его, как себя, и прозвища «Буля» и «Болюля» родились у нее как вопль сострадания его малышовым недомоганиям. И почти лежачая, она ему была лучшей опорой: прикрывала его, подложенного к ней на диван, от света кухонным полотенчиком, и обнимала рукой, и вкладывала толстый свой палец в его напряженно сжавшуюся ладошку, поясняя: «Так ему защищенней».

До сих пор мне легче с ребенком носиться и тискаться, танцевать и горланить, чем делать ему сыто и защищенно. Книги, в которых объясняется, что большой признается маленьким по действиям «защиты и заботы», пишутся для таких, как я. Которым надо объяснять, как выглядят и ведут себя настоящие большие.

Только тот, кто готов впрячься сам, начинает ценить родительскую расслабленность. Только тот, кому не терпится побыть большим, готов разглядеть в матери маленькую. Я приготовила маме диван, а ей хотелось, как она выражалась, фронта работ. Я хотела, чтоб ее наконец отпустила тревожная заведенность, которая маленькую меня успокаивала: напряженность ее для меня означала, что мама бдит, а большую меня подсекала, и я говорила ей: «А теперь ляг спокойно, создай мне уют». И вот она правда слегла, и, когда я раскладываю наготовленный с учетом моей, по ГВ, и ее, по болезни, диеты обед, она вдруг спрашивает: «А мне?» – с таким детским нетерпением и недоверием, как может требовать своей доли еды только наименьший в стае. И я понимаю, что, успела я повзрослеть или нет, мне придется теперь быть большой. А после, в разлуке, постоянно ловлю себя на том, что называю ее: «моя маленькая».