Одарю тебя трижды

— Прислушайтесь к моим словам, невежды, невежды! — с утра гремел Александро. — Не знаете цену борьбе, долгой, разумной, с удачами и поражениями… О, если бы ведали, что значит такая борьба… Нигде не бываете, ничего не видите, не разумеете… Не знаете самой простой истины — где земля сама все родит, где не надо поливать ее, обрабатывать, там люди ленивы, нерадивы, а потому и тупы, тупеют от безделья люди… Видели ли земли, где почти ничего не растет, где день и ночь приходится трудиться ради пропитания, видели ли вы выросших в тех местах людей — суровых, замкнутых… Но, представьте себе, лучше быть такими, жить на такой земле… Слушайте меня хорошенько! В Калабрии есть дерево, дающее маленький ароматный плод, в декабре созревает — долго зреет, и калабрийцы называют его — папайя. Чтобы посадить это дерево, они ломом вскапывают каменистую землю, с силой дробят и крошат камни, горстями собирают поблизости землю — засыпать корни саженца, издалека носят воду и поливают осторожно, чтобы вода не вымыла землю. Никуда не везут продавать тот плод — плод стольких трудов и забот. Поднимитесь хоть раз в горную Калабрию, понаблюдайте за калабрийцами, вкусите тот плод, созревший под скупыми лучами солнца, — может, и сами научитесь выращивать… Помните о папайе, не забывайте про нее, как бы трудно вам ни пришлось, — в душе надо сажать и растить это трудное дерево, в ваших каменных душах, — и пригрозил удивленным краса-горожанам, — выращу в конце концов вас, как плод папайи.

Уго ходил по улицам, спрятав руку с ножом под рубашкой, крепко прижав к себе желанный предмет. Лезвие холодило, но Уго в жар кидало от жути… Он всматривался в гулявших на улице краса-горожан. Кого? Не этого ли? И окинул взглядом Александро. Нет, разгневан сейчас… А если всадить нож в Джузеппе с его вздутыми мышцами? Прямо в горло. Нет, Джузеппе его самого придушит, как котенка. Что, если в Антонио? Нет, с ним Винсентэ, их двое… Уго не спешил; теперь, когда дошло до дела, он хотел все взвесить, рассчитать… Крепче стиснул нож, вздрогнул — показалось, что и чужак, Доменико, стоит с Винсентэ и Джузеппе, а он сторонился его почему-то. Может, Дуилио пырнуть? В живот? Нет, растерзают краса-горо-жане, кумир их… Тогда Дино? Его, пожалуй, не убьешь — юркий, верткий, самого Джузеппе бьет. А Артуро?

Доменико метался между инструментами.

Нет, за Артуро накажут родичи… А что, если ночного стража?..

В смятении разглядывал Доменико инструменты.

Прирезать Тулио?.. Нет, нельзя, любимец всего города. Крался по улице, согретый холодком ножа, Уго, крался на цыпочках и долго потягивал воздух, раздув ноздри. Может, Цилио? Нет, у него дружки, не спустят, укокошат. Подстеречь Леопольдино… Но он очень осторожный, и не увидишь ночью, как он скорчится, как польется кровь… Хорошо бы Терезу — красивая, и в ее крике будет особый смак… Но она и кричать не станет, ловкая, смелая, отнимет нож. А Сервилио? Страшно, с Каморой связан, сам проткнет ножом… А если старика какого-нибудь?..

И заползла в свирель, забытую у родника в траве, крохотная змея ииркола-чи. Затаилась, свернулась, подвернула под голову тонюсенький хвостик и повела своим взглядом змеиным по отверстию… Но виновен был Реса…

Уго оставил людную улицу, выбрал тихую, тесную, стал за углом, притаился и, выжидая, боялся дохнуть, но сердце так громко стучало…

Через три улицы с корзинкой в руках шла в его сторону Анна-Мария. Изумленно, испуганно, радостно слушала новый, дотоле не слышанный звук — под сердцем ее билось сердце ребенка.

Реса, найдя свирель, спрятал за пазухой и пустился домой, напевая беспечно. Рубаха на нем была плотная, и змея, затаившись, своей дожидалась минуты… Но виновен был Реса…

Здесь же припал к стене Уго, безумец, прижимал к груди острый нож, он слышал — приближались шаги… Напрасно касался струн Доменико; к его удивлению, ни одна не звучала, какую б ни тронул — не отзывалась…

Шла по улице Анна-Мария, властителю звуков великому равная — у себя, в своей комнате, но здесь — беспомощно слабая, боязливо пугливая, и еще этот стук сокровенный под сердцем… За углом, не смея дохнуть, поджидал ее Уго, и запах крови был уже в воздухе, приторный, терпкий… Реса пел, а потом приложился к свирели губами, и змея распрямилась, возбуждаясь лениво, оперлась о запевшее дерево хвостиком, изогнулась слегка, вытянув тельце. «Крепость выросла на горе, выросла в понедельный день, опоясалась она стеной, укрылась небом-шапкою, хе-хе-хе-е…» — беспечно пел Реса… Но виновен был Реса. По улочке шла уже Анна-Мария, а Доменико в комнате, дома, тщетно щипал беззвучные струны… И трепыхались наивные мошки — жертвы хищных растений… «Ги-ир нугалам, урмах нугалам»…