Одержимые. Женщины, ведьмы и демоны в царской России

Хотя борьба между культурным релятивизмом и универсализмом бушевала на протяжении столетий, в эпоху модерна они приобрели особый резонанс. По мере того, как определялось понятие национализма, философы Просвещения и немецкие романтики задались вопросом о том, обладают ли национальные группы специфическими, присущими лишь им характеристиками. В российском контексте полемика между славянофилами и западниками открыла ящик Пандоры для споров об историческом предназначении России, который не закрыт и по сей день. Вопросы о том, должна ли Россия стать частью Западной Европы или, обладая лучшим из обеих культур, должна стремиться к уникальному положению между Востоком и Западом, продолжают будоражить русскую душу, пока зарождающаяся демократия борется с ущербом, нанесенным демонтажом централизованной экономической системы и неумолимыми требованиями глобальной капиталистической экономики.

Российские интеллектуалы конца XIX века, пытавшиеся понять кликушество, разошлись во мнениях, оценивая одержимость бесами либо как уникальный культурный артефакт, либо как феномен, существующий и в других обществах. Этнографы и правоведы решили, что колдовство и бесоодержимость в крестьянской среде свидетельствует о примитивности русской культуры, спасти которую может только современная западноевропейская цивилизация. Однако на рубеже веков они уже ставили возможность спасения под сомнение. Так называемая деревенская тьма, казалось, колонизировала город. Особенно заметно это сказалось в увеличении числа прибывающих из сельской местности мигрантов и росте насилия в городах. Высокая буржуазная городская культура, с точки зрения этнографов и юристов, почти не влияла на культуру деревенскую. Большинство российских психиатров хоть и выступало за прогресс и цивилизацию, но склонялось к более оптимистичному универсалистскому подходу. Изучая другие культуры, они обнаружили, что одержимость бесами и вспышки охоты на ведьм встречались и в сложных историях других обществ, в том числе и в, казалось бы, более развитой Западной Европе. Если кликушество представляет собой болезнь или начало патологического заболевания, поражающего умы слабых женщин, его можно победить, рассуждали они, как с помощью научных знаний, так и через культурное просвещение.

Подобные дискуссии актуальны и сегодня, хотя историки, находящиеся под влиянием антропологов и литературных критиков, не столь удовлетворены однолинейной эволюционной схемой, развившейся на основе научных дискуссий во второй половине XIX века. Эта схема предполагала, что все культуры и общества должны следовать одной и той же траектории в направлении прогресса или выпасть из этой гонки вообще. Желая избежать уничижительных оценочных суждений, свойственных теории модернизации, а также представлений о превосходстве, связанных с западным колониализмом, некоторые историки обращаются к культурному релятивизму, который подчеркивает историческую и культурную исключительность отдельных обществ. Хотя такой подход имеет значительные достоинства, историк, тем не менее, должен избегать ловушек, связанных с преувеличением преемственности во времени и не поддаваться историческому детерминизму.

В случае с русским кликушеством искушение рассматривать это явление и его оборотную сторону – колдовство – изолированно, исключительно в соответствии с законами культурного релятивизма, потенциально может способствовать продвижению теории линейного эволюционизма в российской/советской истории. Возможно, пессимистические прогнозы этнографов и юристов конца XIX века о российской истории, основанные на изучении «отсталых» крестьянских масс, были провидческими. Ведь поиск и преследование ведьм в числе прочих обвинений в русской деревне рубежа веков предвосхитили доносы 1920‐х и особенно чистки 1930‐х годов в Советском Союзе. Манипулируя верой крестьян в ведьм и колдунов, как отметила Бернис Глатцер Розенталь, советская пропагандистская машина могла использовать массы в своих кампаниях против нечистой силы[638]. Российский историк Борис Миронов настаивал на существовании эволюционной связи между авторитаризмом русской крестьянской семьи и общины и успехом советской диктатуры[639]. Такой аргумент может легко обратить обвинения кликуш против членов семьи и общины, указывая на то, как репрессивная социальная система порождает обвинительные практики.

С другой стороны, ко второй половине XIX века обвинения кликуш и других сельских жителей в колдовстве составляли часть сельской общественной жизни и не выглядели как выдача отдельных лиц государству или церкви. Когда священники или монахи пореформенного периода, проводившие экзорцизмы, требовали от одержимых сказать, кто их околдовал, они не предпринимали следующего шага по преследованию названных колдунов или ведьм. Государственные и церковные иерархи XVIII века были в этом отношении более бдительны, но церковные чиновники не спешили выдавать кликуш государственным чиновникам, как того требовал закон.