Одержимый женщинами

Я пишу при свете красной лампы, которая горит всю ночь под потолком моей комнаты. Потребовалось долго скандалить, чтобы мне дали бумагу и карандаш. Они утверждают, что если я снова погружусь в эту историю, то мое состояние ухудшится. Но кто, кроме меня, сможет рассказать, чем она закончилась?

Я делаю вид, что мне весело.

Я делаю вид, что веду себя разумно.

Сначала они решили, что я схожу с ума. Мне делали уколы. Я не могла больше различить ночь и день. Я плакала. Колотила ногами. Била так называемого врача. Но так ничего не добьешься. Тогда я стала делать вид.

Иногда мне трудно проследить какую-то мысль до конца. Это из-за уколов. А потом я пожаловалась. Ночью санитары входили ко мне в комнату и мучили меня. Иногда их было двое, иногда трое. Кажется, это началось в Мане, в первом заведении, куда меня поместили. Меня накачали лекарствами, я уже точно не помню, где находилась. Разумеется, никто мне не поверил. Они все заодно.

Эвелин Андреи, моя бывшая ассистентка, приходит навестить меня в последнюю субботу каждого месяца. Она хранит у себя семь показаний, которые я собрала и прокомментировала в прошлом году, в надежде, что это поможет мне защитить человека, которого я любила. Я хочу добавить к этим показаниям свои собственные. Даже если это уже не имеет значения, поскольку сегодня все кончено: я в заточении, отлучена от адвокатской деятельности, отвергнута всеми на свете, а он остался лишь тенью, сопровождающей меня в моих несчастьях.

Он присутствует по вечерам в моих ужасных сновидениях, когда мне снится, что пересматривается его дело. Наконец его признают невиновным. Меня не прощают, тем не менее, никто не оценивает мои заслуги, но это неважно, они все равно в ловушке.

На самом деле его звали Кристоф.

Я познакомилась с ним в Париже задолго до войны, когда была студенткой. Помните девушку на пожарной лестнице? Он был моим первым любовником, мне было семнадцать. Он числился студентом Сорбонны. Мы занимались любовью на чердаке, который он снимал рядом с обсерваторией. Он раздевал меня и ласкал перед большим овальным зеркалом. Ночью в своей комнате в женском общежитии на улице Гренель я вела дневник. Я пользовалась особым шифром для описания слишком интимных моментов. Со временем самые невинные слова стали звучать для меня двусмысленно. Даже мой учебник Даллоз[29] заставлял меня грезить о постели Кристофа.

Я сожгла эту тетрадь, свидетельницу моих восторгов, когда он объявил мне, что все кончено и мы больше не должны встречаться. Под каштанами на площади Дофин он встретил молодую секретаршу и хотел жениться на ней. Наш роман продлился одиннадцать месяцев и девять дней. Я была так потрясена, что, убегая, поскользнулась на натертой деревянной лестнице в его доме и сломала ногу. Поскольку больница находилась напротив, уже через полчаса, абсолютно ошеломленная, я оказалась в гипсе, прикованная к кровати. Забавно, но мне было не до смеха.

Больше я ничего о нем не знала. Ни о том, что его забрали на военную службу, ни и о том, что его осудили за преступление, которое, само самой разумеется, он не мог совершить. Время развеяло мою печаль.

Мне посчастливилось родиться в богатой семье. Я стала адвокатом в двадцать лет, сердце мое, как и я сама, было свободно. Но поскольку Кристоф приобщил меня к любовным утехам, я, как мужчина, тщательно скрывала свои приключения и ни к кому не привязывалась. Когда любовь становилась пресной, я уходила первой.

В адвокатских конторах, где я проходила практику, а потом в своей собственной, которую я открыла, я, наверное, слыла за холодную карьеристку, интересующуюся только работой. Моя собственная мать всего лишь однажды застала меня в галантной компании. Правда, это случилось во время оккупации, когда она неожиданно вернулась в наш загородной дом, возможно, она вообразила себе какие-то загадочные встречи с солдатами, правда, без военной формы, только так можно было оправдать почти полное отсутствие одежды.

В то утро, когда Кристоф снова вторгся в мою жизнь, я была, по крайней мере, в купальных трусах. Ярко-красных. Это случилось в прошлом году. У меня день рождения в июле, как и у него. До тридцатилетия мне оставалось несколько часов.

Я сказала, в прошлом году, тем хуже, если я ошибаюсь. Не имеет никакого значения – в прошлом году или за год до этого. Только с сентября я начала путать дни и ночи и места, куда меня перевозили.

Что касается остального, вопреки тому, что думают люди, которые пытаются подавить мне разум, я прекрасно помню все до малейших подробностей. Я знаю, что это было в утро моего тридцатилетия. Чуть раньше из моих солнечных очков выпал винтик и я сломала ноготь на указательном пальце левой руки, стараясь прикрепить оглоблю с помощью шпильки.