Одержизнь

– Цыц! – замахивается на неё тряпкой рыжая. – Ты таким не был никогда! Давай весь мир в жопу засунем из-за того, что тебя твоя дура бросила? Ну давай! Ходи такой весь неприкосновенный, гордый, злющий. Легче так? Раз мне погано – пусть всем погано будет, да?

– Заткнись, а? – цедит Жиль сквозь зубы.

– Ща, уже бегу! Справляйся со своими проблемами! Не умеешь – пойди к Гайтану, он тебе покажет, для чего руки нужны, когда бабы нет под боком!

– Э, ну хватит, правда, – не выдерживает Гайтан. – Я, конечно, пошлый тип, но при мамзельке себе такого не позволяю. Заткнитесь оба. А то одному двину, вторую трахну.

Жиль пинает клумбу, выбивая с краю кусок камня, и уходит бродить по вокзалу. Хоть Ксавье и строго-настрого приказал не шастать по разваливающимся зданиям, сейчас мальчишке плевать на его запреты.

«Акеми никто не запрещает уходить на привалах. А за меня, значит, трясутся все! Нашли кого опекать! Сокровище, будущее Азиля!» – со злостью думает мальчишка, пиная осколки облицовочной плитки по полу.

Ноги сами несут его к лестнице на второй этаж. Конструкция поскрипывает в такт шагам, осыпаются вниз мелкие бетонные крошки. Жиль добирается до площадки, с которой открывается вид на то, что раньше было фонтаном в центре зала. Опирается на ограждения, толкает изо всех сил раз, другой, вымещая на перилах всё, что кипит внутри него.

– Что я без тебя? – спрашивает он в гулкую пустоту вокзала. – Зачем ты так? Почему не хочешь даже поговорить? Что не так со мной?..

Тишина. Лишь поскрипывает висящая на одной петле покорёженная рама с выбитым стеклом. Как Амелия сказала? Сломанный город, где всё идёт не так?

– Это мы сломанные, – шёпотом говорит Жиль, глядя вниз через перила. – И уже давно. Ты помнишь, когда это случилось? И я не помню. Может, нам память стёрли? Акеми…

Японка стоит позади него, скрытая широкой колонной. Ей хочется выйти, обнять мальчишку и дать волю слезам, но вместо этого она впивается зубами в сжатый кулак и старается дышать ровнее. «Уходи, – думает она. – Умоляю – уходи! Я не могу так больше! Это невыносимо, Жиль! Злись на меня, ненавидь, но не надо так… Отпусти меня, позволь уйти далеко-далеко! Не зови, не мучай меня, родной… Я должна это выдержать, оставь это мне. Уходи…»

Больше всего она боится, что он услышит, как гремит, сбиваясь, её сердце. Акеми помнит, что раньше Жиль всегда находил её, где бы она ни была. «Только не сейчас, – молит она, зажмурив глаза. – Только не сейчас! Просто уйди!»

Похрустывают под ногами осколки стекла и мелкая каменная крошка. Шаги Жиля отдаляются. Акеми жадно вслушивается в них, почти наяву видит, как мальчишка спускается по шаткой лестнице. И только когда замирает в тишине последний далёкий отзвук, девушка позволяет себе сесть, бессильно прислонившись к холодной мраморной поверхности колонны.

Каждый раз во время привала она уходит и прячется. Иногда сообщает отцу Ланглу, где будет, иногда ничего не говорит. Отходит туда, где лагеря не видно, ложится и засыпает. Спит днём, по ночам девушку мучает бессонница. Ночами она бесшумно ходит по лагерю или сидит и смотрит на спящего Жиля.

Ох, беспокойно спит её ками… Мечется во сне, всхлипывает, ищет – и не находит. И хочется лечь рядом, обнять, прижать к себе крепко-крепко, спасая от ночных кошмаров. «Я здесь», – шепчет Акеми, забываясь, и Жиль замирает, прислушивается, не просыпаясь.

«Ты помнишь, когда это случилось?..»

Акеми кивает, закусив губу. Касается установленных на шее разъёмов, прикрытых волосами. Приходится прятать их, чтобы никто не увидел. Отец Ксавье догадается, что это, он же умный. И ты, Жиль, поймёшь, что этого быть не должно, испугаешься, заставишь рассказать, а это нельзя, ни в коем случае нельзя, это погубит тебя, и меня, и дитя, которому предстоит созреть и родиться.

«Мы сломанные… Может, нам память стёрли?»

Девушка замирает, подаётся вперёд, опираясь на пальцы напряжённых рук. Короткое, как вспышка, воспоминание – последняя ночь в Лондоне. Что-то было не так. Какая-то мелочь, которая не могла происходить, выпадала из привычной картинки, не увязывалась… Думай, Акеми, думай!

Слишком тихо было в номере той ночью. Будто они весь день ехали и дико устали. Настолько, что уже за ужином все были вялые и зевали. Жиль спал как мёртвый. Не ворочался, не бормотал во сне. И когда Акеми вернулась, мальчишка даже позу не поменял: на боку, почти уткнувшись лицом в подушку, правая рука поверх одеяла. Когда Акеми выбиралась из кровати, она осторожно вылезала из-под его руки. И он не проснулся. Жиль, который спит так чутко, не проснулся. И Гайтан уснул мгновенно. Акеми точно помнит раскатистый храп из соседней комнаты, зазвучавший минут через пять после того, как погасили свет. Нет, не может быть. Уж Гайтан и Сорси точно не упустили бы шанса заняться сексом. Об этом Сорси в больнице мечтала вслух, порой выводя Акеми из себя.

Чтобы двое молодых парней с подружками под боком вырубились, как только улеглись? Нет, не может быть. Вот оно, Акеми. Вот что было неправильно.