Одержизнь

В Третьем круге вовсю разрастается зелень. Жиль пытается вспомнить, были ли кустарники такими пышными и высокими, когда он уезжал, и приходит к выводу, что нет. А увидев во дворе между двумя многоэтажками с десяток молодых деревьев под два метра высотой, окончательно убеждается, что весной такого не было.

– Ага, заметил, – усмехается Канселье, наблюдающий за мальчишкой в зеркало заднего вида. – Это ты ещё набережную Орба в черте города не видел. Там бетонные плиты по берегу за одну ночь разорвало в крохи. Теперь на берегу трава и кустарник буйствует. Как близ Ядра.

– Что у вас ещё произошло? – спрашивает мальчишка, почёсывая подбородок зевающему Сури.

– Два дома рухнули. Один аварийный был, во втором люди жили. Пятнадцать человек в крематорий отправили. Из хорошего – рыба в реке появилась. Сперва думали, из моря поднялась, но профессура университетская утверждает, что рыба пресноводная. И эти появились… мелкие, кусачие, но не блохи. Насекомые.

– Они близ Кале водятся в огромном количестве. Там и птицы есть.

– Говорят, птиц и тут встречают. Сам не видел, но слухи ходят. Жиль, а за проливом правда всё сохранилось, как до… – Канселье морщится, щёлкает пальцами. – Ну, до конца света?

– Угу. Там нет пустых городов. И леса громадные. Отец Ксавье сказал, у них распространённая религия основана на культе природы. Она неофициальная, но…

– О как. Типа, травке кланяются?

– Я не вдумывался.

– А наши начали кланяться. Знаешь, что сейчас самое ценное на подпольном рынке?

– Знаю. Синтен и дети.

– Язык оторву за детей! – рявкает Канселье так, что Ронни просыпается, сонно моргает. – Это мы прикрыли. С синтеном хуже, да. Так вот, ничего ты не знаешь. Самое ценное – семена. Народ ещё в апреле бросился землю осваивать. Третий круг вышел за пределы города, навертел себе вскопанных участков, навыменивал семян у Второго круга.

– Зима была плохая, народ и бросился искать, чем прокормиться… Нам в Англии с собой семян дали целых три мешка. Надо бы почитать вообще про то, как что растёт.

– О, наконец-то я от тебя не только голос подростковой дури слышу! Видать, не зря я вам в компанию Фортена сосватал. Вот отдохнёшь дома пару дней, отъешься на нянькиной стряпне – и чеши в альма матерь, или как там её… В библиотеку, короче.

– Я работу искать буду, – негромко произносит мальчишка, глядя в окно на Собор.

– Работа тебе светит уже зимой. Как шестнадцать исполнится – пойдёшь в Совет. А пока пользуйся каникулами, читай, спи, с девками в Орбе плещись. – Канселье бросает короткий взгляд в зеркало. – Что напрягся? Что случилось-то? Опять «не ваше дело»?

Жиль долго молчит, обдумывая, стоит ли отвечать начальнику полиции, и всё же решается:

– Месье Артюс, Акеми же к вам обязана прийти, так?

– Ну.

– Просто скажите ей, что я её искать буду. И найду. Что город маленький и я его весь вверх дном переверну. И в Подмирье залезу. Но её найду.

– А, опять эта девка… Вот что тебе на других не смотрится, а?

На этот раз вопрос остаётся без ответа. Жиль прикладывается щекой к оконному стеклу и провожает равнодушным взглядом проносящиеся мимо поля.

«Я дома. Я же должен что-то чувствовать, кроме опустошения? Но не чувствую. Я должен быть рад за Амелию, соскучиться по Веронике. Какие-то стремления должны быть… а их нет. Всё сводится к тебе, Акеми. Все мысли, все желания, все мои мечты и планы на будущее…»

Акеми – никогда.

Никогда?

«Найду. Я не успокоюсь, ты же знаешь. Мы поговорим, я хотя бы узнаю, почему ты… что случилось…»

Солнце греет щёку. Словно гладит. Словно весь мир пытается успокоить, сказать, что всё будет хорошо. Что всё у Жиля получится.

Дома их встречает Ганна. Мечется по крыльцу, мнёт в руках фартук. Множество тонких косичек на её плечах вздрагивают, колышутся, словно живые.

– Вернулись! – причитает она, не стесняясь слёз. – Мои хорошие, родные мои, вы вернулись!

Она обнимает всех: и девочек, и ошарашенного Канселье, и Бастиана, и смущённого Жиля.

– Боги мои! Молодой хозяин привёз диковинную зверюшку! – радостно кричит няня, увидев котёнка.

Сури на всякий случай дыбит шерсть и скачет боком по ступеньке. Падает с краю в широкие полосатые листья хосты, жалобно чирикает. Жиль поднимает его, сажает на плечи.

– В дом, пожалуйста, в дом! – зовёт Ганна. – Я успела сделать обед.

– Прошу прощения, уважаемое благородное семейство, – сконфуженно раскланивается Канселье, – меня служба ждёт. Отец Ксавье, я бы с вами с удовольствием переговорил, как у вас будет время.

– Я завтра поеду в Собор, загляну к вам, месье Артюс, – обещает священник, обнимая сияющую Веронику.

В доме Амелия что-то роняет, смеётся, ей вторит Ронни. Ганна прислушивается, улыбается:

– Мадам, похоже, у вас теперь дочка и сын.

– Это девочка, Ганна. Её зовут Ронни. Вероника Отис – полное имя, – поправляет Ксавье.

– О! Это символично – две Вероники! – кивает няня. – Проходите же!

Ксавье и Жиль заходят в дом, Канселье под шумок торопится уйти. Вероника ловит за рукав Бастиана.

– Проходи. Пообедай с нами, – тихо просит она.

Каро мнётся, пожимает плечами.