Одержизнь

Молчит и Макото. Сидит напротив дочери и вдумывается в услышанное. На первый взгляд Акеми наконец-то приняла верное решение. Союз с юным элитарием не привёл бы ни к чему хорошему… но сейчас Макото всматривается в неестественно спокойное лицо дочери и задаётся вопросом: а почему он так уверен в том, что всё было бы плохо? Кейко и Ники, подсказывает память, вот чем всё закончилось бы. Значит, решение всё же верное? Но почему нет ощущения, что ситуация разрешилась, почему от Акеми тянет тоской и в глазах такая безысходность?

– Что ещё не так, Акеми? Зачем тебе уходить?

Ладони потеют, девушка оставляет в покое чашку и вытирает руки о штаны на коленях.

– Всё получилось очень внезапно для него. Я поступила жестоко, ото-сан. Я ничего не стала объяснять и не дала ему выговориться. Сказала, что между нами всё кончено. Это ради его же блага. Я помню, что ты мне говорил. И думаю, что поступила верно. Меня не должно быть в его жизни. И я его не заслуживаю. Кто я такая, чтобы вмешиваться в судьбу будущего правителя города…

Она говорит, понимая, что никак не может сказать главного. Что блуждает в словах, путая себя саму. Макото протягивает руку, касается пальцев дочери.

– Акеми, погоди. Ты хочешь сказать, что боишься разговора с ним наедине? Ты боишься, что он придёт сюда и вам придётся поговорить?

Она кивает, сжимая губы в прямую линию. Слёзы подкатывают горечью, душат, требуется много-много сил, чтобы сдержаться, не расплакаться, не вывалить на отца всё своё горе, которое слишком тяжело тащить одной. Акеми делает глубокий вдох, спокойный выдох. За ним ещё – вдох, выдох. Пожилой японец выдерживает паузу, задумчиво вглядываясь в лицо дочери.

– Почему ты боишься с ним поговорить? – мягко спрашивает он.

– Потому что он меня любит. А я люблю его. И это как одержимость духами, ото-сан. Он заставит меня рассказать ему то, о чём я говорить не хочу.

– Это и от меня тайна?

Заданный Макото вопрос, его обеспокоенный взгляд и тёплое ощущение, что хоть кому-то ещё в этом мире не всё равно, что с ней происходит, окончательно ломают молчание Акеми. Если не отцу она доверится, то кому ещё?

– Ото-сан, у меня будет ребёнок.

И ей становится легче. Словно тайна, которую она носила в себе, исчезла, доверенная отцу. Осталась щемящая грусть и чувство абсолютной, всепоглощающей беззащитности. И пустота. И понимание, что с этим придётся мириться ещё очень долго.

– Это ребёнок Жиля?

– Нет, ото-сан. Это мой ребёнок. И больше ничей. У него нет и не будет отца.

– И Жиль о нём не знает…

– И не узнает. Поэтому я ухожу. И я прошу тебя ничего ему не говорить, когда он придёт. И будет лучше, если ты не будешь знать ничего о том, где я и что со мной.

– Ты жестока.

Акеми улыбается одними углами рта:

– Не тебе говорить мне о жестокости. Молчание – это жизнь. Того, кто не нарушает тишину, труднее найти. Весь Третий круг знает, куда деваются любовницы элитариев, когда надоедают им или беременеют.

Макото кивает, пряча сожаление под опущенными веками. Акеми понимает, что разговор окончен.

– Я соберу вещи, ото-сан. До заката мне надо найти пристанище. Я ничего не буду обещать, но… всё же постараюсь давать о себе знать.

Она встаёт, берёт котомку, развязывает её и так и замирает с ней в руках.

Ничего собирать не надо. Вот она – вся её жизнь. Старая штормовка, пара футболок и трусов, единственные брюки и лёгкий сарафан. Жёлтая чашка. Помятый конверт, в нём лист тонкой белой бумаги, исписанный неровным почерком. Содержимое конверта Акеми выучила наизусть. И точно знает, что не забудет ни слова.

– Можно я мыло заберу?..

Макото делает шаг к дочери, ловит её за руку, обнимает её неуклюже. С тех пор как не стало его жены, он ни разу не обнимал дочерей. Ни Кейко, ни Акеми. И теперь он понимает, как много это значило бы для Кей-тян… и для него самого.

– Прости, папа. Если я не уйду прямо сейчас, мне с каждой секундой будет всё труднее это сделать, – опустив голову, говорит Акеми.

– Мыло на полке в душевой.

Через два часа Акеми выходит из здания соцслужбы. Плетётся по улице, держа в опущенной руке серую картонку с адресом, по которому требуется уборщица в один из цехов по производству акрила. И ещё одну – с адресом Огюста Чалье, боцмана, уцелевшего при крушении сейнера «Проныра».

– К сожалению, с жильём мы пока ничем помочь не можем, – прощебетала на прощанье чистенькая девушка в форменной блузке. – У вас судимость, нет ни одного поручителя, вы не состоите на учёте в полиции и не проработали ни дня. Потому обеспечить вас жильём, медпомощью и необходимыми вещами соцслужба не может. Единственное, чем я могу вам помочь, – абонемент на питание. Обеды и ужины в социальной столовой пятого сектора.

Акеми не помнит, поблагодарила ли она девушку за заботу или просто молча ушла. Она идёт вдоль стены, разделяющей Второй и Третий круги. Вспоминает, что ей надо торопиться, прибавляет шагу. Гиробус довёз бы её до порта за час, но ей нечем оплатить проезд. Отец сунул ей в карман купонов, но она незаметно выложила их все в маленькой прихожей. Это не она заработала – и не ей тратить.