Один день ясного неба

Найя оказалась рядом с ним, нагая, и все время шаркала. На ее лицо было невыносимо смотреть. Оставшаяся на костях плоть стала серой, как брюшко улитки, а на горле виднелись красные полоски. От нее пахло сгнившим личи. Но ее кости представляли совершенно жуткое зрелище: он видел почти весь скелет или то, что от него осталось: половину грудной клетки, стертые лобковые кости, а кости запястья со стуком болтались. Прямо у него на глазах один из оставшихся у нее зубов раскололся надвое и выпал ей на грудь.

Он не был уверен, что она его узнала. Ее глаза были похожи на коричневые монеты: плоские и холодные. Но когда он приблизился, желая, несмотря ни на что, до нее дотронуться, она заплакала и протянула к нему руки.

Он взял ее руки; тогда ему это не пришло в голову, но, возможно, он смог это сделать, потому что у него самого были дети: дети, которые вытирали о него сопли, приносили домой с улицы грязь и какашки, и их кровь из порезов капала на пол. И стоило ему сжать ее руки, как он понял, что в этом нет ничего страшного. Она пахла, она извивалась под его пальцами, напоминая какое-то диковинное животное, но самое главное — ему очень хотелось ее утешить. Она шуршала в его руках, а он посмотрел на нее — убедиться, что не напугал. Она прижалась к его груди, оставив пятна на рубахе.

И когда она оказалась так близко, он понял: то, что он принял за кости, — это вовсе не кости.

Как многие привидения, она вновь отстраивала свое тело, но вот что удивительно — и тут Зебедайя так глубоко вздохнул, что Завьер невольно подумал, любила ли она так же сильно, как этот мужчина любил ее, — какую же безумную и изобретательную женщину им довелось знать!

Она свила себе грудную клетку из ярко-оранжевых стеблей повилики, которые опутывают цветущие кустарники. Ее тазовые кости были из бамбука. Ее зеленый позвоночник оказался длинным полым стеблем сахарного тростника. Коленные чашечки — косточками авокадо, а пальцы — раковинами морских улиток, петушиного хвоста и боевого рога — он пригляделся и рассмеялся: у нее даже палец был из коралла. Между ног она прикрылась перьями баттизьенского попугая, ярко-красными и зелеными. Он мог бы оставаться с ней несколько дней, положив на землю и любуясь новым телом.

Внутрь грудной клетки она вложила белое пушистое облако.

Рука, сложенная из ракушек, потянулась к нему, глаза вспыхнули — но лишь на мгновение. Она положила ладонь ему на плечо, потом взяла его руку и обвила ею свою несуществующую талию, и ему стало ясно ее намерение. Они танцевали по лужайке! Она сказала, что никогда не танцевала с мужчиной, и позволила ему вести — потому что стоило ей попробовать, как она наступила ему на ноги, споткнулась и чуть не упала. Это показалось ему актом высочайшего доверия: чтобы она могла расслабиться и прильнуть к кому-то на глазах у посторонних.

— А я думал, она не умеет танцевать, — тихо заметил Завьер.

— Нет! — парировал Зебедайя. — Моя писательница умела танцевать!

Так они танцевали около часа. Кружились по лужайке перед его домом, и он молил богов, чтобы никто не пришел и не помешал им, но, по его словам, если бы за ними наблюдали боги, он мог танцевать бесконечно, не стыдясь. Ее ноги двигались очень осторожно, как старуха, делая пируэты и основные па. В конце концов она встала на его ступни и позволила ему двигаться по своему желанию. Блеск в ее глазах угасал. И тут раздался громкий хруст. Звук его напугал: это треснул тростниковый позвоночник. Она распадалась на фрагменты, превращавшиеся в прах, дым и воздух. Ее тело крошилось. Он в страхе схватил ее, и в его ладони осталась лишь горка позвонков, но и они обратились в прах, упавший на траву под их ногами. Снова хруст! Локоть: вся ее рука отвалилась и, упав на землю, раскололась вдребезги. Зебедайя продолжал танец, стиснув зубы, не обращая внимания на то, что она рассыпается под его руками. Хруст! Его голые ступни двигались в слое праха, в который минуту назад превратились ее ступни. Больше ему было нечего держать, но она еще улыбалась, хотя исчезала у него на глазах, — он это чувствовал. Ему захотелось поднять лицо к небесам и возопить: пустите ее к себе! Но вместо этого он все танцевал, покуда не понял, что танцует один.

Сыновья вернулись к ужину и нашли его на лужайке: он сидел и целовал траву.

Зебедайя печально улыбнулся Завьеру:

— Словом, я просто хотел тебе это рассказать.

* * *

Когда Зебедайя ушел, Завьер сел и снова умылся. Череп под его пальцами казался странным на ощупь: кости под кожей словно заострились и забурлили. Все здание вокруг него ходило ходуном. По вечерам такое иногда случалось. Словно дом оживал.

Он поднял поднос, чтобы унести его обратно в кухню, — и вот тут-то увидел мотылька, которого Зебедайя оставил на обеденном столе.

В окнах «Стихотворного древа» краснело небо. Он был уверен, что на вкус мотылек окажется как кость и дождь.

32

Сначала на экране появились пальцы Ха, постукивавшие по микрофону: короткие, чистые, закругленные. Экран отозвался шипением и рокотом, и тут все увидели ее лицо.